Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

Когда Антонов открывает дверь, отперев ее своим ключом, в передней стоит Юлия Александровна и свет уже горит, и это все трогает Антонова больше, чем всегда. Может быть, потому что он сегодня устал больше, чем всегда, или после встречи с Анной Николаевной ему особенно приятно видеть внимание к себе?

Секунду Юлия Александровна стоит, подняв руки высоко к выключателю и оглядываясь через плечо. В желтом свете лампы лицо ее особенно молодо и красиво. Что-то от изморози, от раннего утра заключается в лице, и в вязаном сером костюме, и во всем облике Юлии Александровны… Будто вовсе не от старательной косметики щеки и лоб Юлии Александровны глядятся так молодо, отсвечивая белым и розовым.

Мысль эта не приходит к Антонову в таком вполне определенном виде. Она мелькает неясным образом, до того давним, что, возможно, и не существовало его никогда. Была поляна в лесу, и Юлька, широко расставив высокие крепкие ноги, стоит, держит ладони ковшиком. Ладони мягкие и замерзшие. Струйка воды падает, разбиваясь, с шиферного скользкого обрыва в эти ладони.

Или это Юлька умывается во дворе их первой квартиры? Там, возле колонки, вечно стыли зеленые лужи и были мостки вроде сегодняшних. Только грязь их покрывала темная, северная.

Нынешняя Юлия Александровна проходит свободно сквозь ту Юльку, смотрит на него из-под низко опущенных век, словно прикидывая, примеряя к нему что-то:

— Накрывать?

Раньше Юлька спрашивала: «Будем есть?» И в глазах ее не замечалось торопливой, оценивающей примерки. Что она хотела ею сказать, кстати? Не хватает, чтоб в его собственном доме…

Но нет, собственный дом встречает Антонова той порцией умиротворенности, уюта, которую он вполне заслужил. Длинная стена против окна розова от заката, в комнате сына мяукает «Спидола». Юлия Александровна двигается по комнате бесшумно и мягко.

«Накрывать?» Она приносит ложки, вилки, хлебницу, салфетки, сейчас позовет: «Тонь (как зовет его все двадцать лет), Тонь, помоги мне…» Они вместе пойдут в кухню за первым, он кликнет сына…

— Сергей, я хотела у тебя спросить…

Фу, черт! Задремал он, что ли… Юбка у нее мягкая, пушистая, как шкурка зверька. Приятно прижаться к ней лбом, промякнуть лицо, подождать секунду, пока совсем отлетит усталость, на которую, в конце концов, имеет право даже он.

— Я хотела спросить: для тебя действительно важно, чем облицована ванна? Или это просто очередной вклад в здание твоего престижа?

Фу, черт! Но он не выпускает ее из рук, только отстраняется, закинув голову, чтоб лучше рассмотреть. Брови его при этом складываются насмешливо-жалобно, домиком: опустившись у висков и разгоняя морщинки по лбу. С такими бровями можно посидеть еще несколько секунд не отвечая.

— Мне иногда кажется: ты сознательно рушишь все то впечатление… Настраиваешь людей…

Возможно, не было бы встречи у мостков с этой училкой, Антонов и жене ответил бы иначе. Но сейчас у него слетает резко, так резко, как он с Юлией Александровной никогда не говорит:

— Что ты имеешь конкретно? Каких людей?

— Хотя бы Селиных, которых ты хочешь оставить без квартиры.

Теперь Юлия Александровна все-таки отходит от тахты, и лицо ее оказывается в тени. Сергей Иванович смотрит прямо в это лицо светлыми, упорными, рассеивающими все сомнения глазами.

— Селины? — переспрашивает он беззаботно-весело. — Селины, по-моему, не очень-то полагались на эту комнату, разве что их подогрели на заводе.

— Господи, неужели ты думаешь, они сами не в состоянии понять, что им полагается, что нет, без подогрева?

— Подождут, подождут! — Голос у него не успокаивающий, не снимающий тревогу, а приказывающий отбросить ее. — Подождут. Я в годы этого Селина тоже не имел отдельной квартиры, хотя был далеко не рядовым.

— У него ребенок.

— А у меня работа. — Сергей Иванович шутливо разводит руками, предлагая какому-то самому высшему арбитру судить, что важнее. И нисколько не сомневаясь, на чью сторону этот арбитр встанет. — Ты сама знаешь, как я по ночам горблю… Так что подождет. Следующий дом осенью сдают.

— Я не хочу, чтоб о тебе люди думали хуже, чем стоит.

— Люди обо мне хорошо думают.

Он был уверен, что это так. Конечно, отдельные завистники… Возможно, он даже любил отдельных завистников. Во всяком случае, как он сам говорил: «приветствовал факт их наличия». Они придавали ему бодрость, вроде той, что сельтерскими пузырьками наполняет тело во время купания в холодной воде. Ведь завистники появляются тогда, когда есть чему завидовать.

— Люди ко мне хорошо относятся, — повторяет он ворчливо. Теперь он сидит, засунув руки в карманы, и уголки его рта надменно и брезгливо подняты. В конце концов, не им начат этот разговор.

Юлия Александровна, нарушив ритуал, сама приносит супник, миску с салатом, сама зовет сына.

Сын входит как-то неохотно, вразвалочку; в руках у него сипит транзистор, а клетчатая рубаха безобразно расстегнута на все пуговицы. Кажется, он собирался и за столом вертеть свою «Спидолу». Интересно, слышал он, о чем говорили они с Юлией Александровной, или нет?

Пожалуй, слышал. Во всяком случае, когда Сергей Иванович как бы случайно ловит взгляд сына, в этом взгляде — легкая, прозрачная, готовая упорхнуть, отказаться от самой себя насмешка. Причем не поймешь, к чему она относится. А может быть, в ней просто щекочущее желание подвергнуть все своей неразборчивой критике, молодой цинизм, для которого нет авторитета даже в лице родного отца?

Сын, подкрутив последний винтик в «Спидоле», говорит:

— Послушай, так как же насчет путевок на Кавказ? Ты мне их организуешь или нет?

— Пожалуй, нет, — говорит Антонов и смотрит на сына. — Пожалуй, нет.

Достать туристскую путевку не так уж трудно. Во всякое другое время Сергей Иванович только приветствовал бы намерение Виктора отправиться на Кавказ.

Однако на этот раз перед сыном стоят задачи куда более крупные и ответственные, чем освоение горных вершин. И надо сразу поставить его на место.

Его сын не был ленивым или развинченным, как некоторые молодые люди, которых Антонов достаточно видел и в столичных, и в нестоличных городах, и у себя на стройках. И все-таки что-то в Викторе внушало ему сомнения, тревогу. Но не эта же рубаха, расстегнутая на все пуговицы, не «Спидола», не Кавказ, если поразмыслить здраво? Пожалуй, нет. И «Спидола», и Кавказ, и даже молодой цинизм — дань времени, которую и сам инженер Антонов охотно платит, только, разумеется, несколько другой монетой. А вот как бы сын не проглядел самого главного в жизни за своей «Спидолой» — это уже другой вопрос. Да, Виктор совершенно свободно может пропустить лучшее в жизни со своим транзистором, со своим Кавказом, со своими друзьями, наконец, которые, кажется, не очень-то разбираются, что именно является лучшим. И, подумав об этом, Сергей Иванович спрашивает: