Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

Он сказал это твердо. И я думал так же. Но тут мы повернулись друг к другу, удивленные все-таки собственным безапелляционным мнением.

— Почему? — спросил я.

— Наверное, потому, что не знает: бывают и поражения. Только надо отряхнуться и идти дальше, как Алексей Михайлович говорит.

— Привык получать легкое, — сказал я и тоже мог бы добавить: как Нина говорит. Но не добавил, просто процитировал ее же дальше: — И сам не замечает, что на каждом шагу делает себе скидку.

— Нельзя ему без Нинки…

«А тебе можно?» — чуть не спросил я, но Ленчик опередил меня:

— А ты знаешь, что Нина тогда оба варианта задачи решила?

— Знаю, — ответил я. — Еще когда знал! Нинка мне ничего не говорила, но я вспомнил, как ты черновики те от меня в стол смахнул и что ты Аннушке говорил о железобетонных конструкциях. Помнишь, в коридоре?

Но Ленчик не ответил на мой вопрос. Он шел и глядел себе под ноги. А я мог бы поспорить на что угодно, что у него есть нечто даже еще более важное, чем известие о двух вариантах задачи.

Так оно и оказалось.

— А ты знаешь, что его мать сама тоже была инженером. Училась вместе с Алексеем Михайловичем?

— Знаю. Мне Нинка говорила. Сто лот назад это было.

— Всего двадцать. — Леонид произнес это так, точно сам он уже успел прожить по крайней мере три раза по двадцать.

Мы опять помолчали, потом Леонид сказал:

— Алексей Михайлович любил ее, вот в чем дело. Антонов увел Юлию Александровну, еще когда они были молодые все…

— Как увел? — спросил я, хотя и так прекрасно мог бы догадаться, что значит эта фраза. Рот у меня, кажется, так и остался открытым от удивления.

Ленька ничего не ответил. Только еще ниже нагнул голову.

Теперь у меня в мыслях все так спуталось, не то так прояснилось, что самое невозможное предположение вдруг оказалось возможным, и я сказал.

— А знаешь? — сказал я Леньке. — Ведь она его любит. На этот раз я думал не о Юлии Александровне.

— Нет, это он любит ее, — ответил Ленька, и мы оба, не называя имен, отлично понимали, о ком идет речь.

Нам не стало смешно от мысли, что такой старый человек, как Алексей Михайлович, способен, вроде нас с Ленькой, кого-то любить. И этот кто-то тоже не молодая женщина, наша Аннушка.

Например, мне стало даже грустно немного.

Я представил, как он там сидит один, осторожно переставляет шкатулку со старыми, вроде бы отжившими патронами, вспоминает времена, когда в первый раз взял их в руки, а рядом стоял друг, и оба были совсем молодые.

А может быть, это я все придумывал под свое настроение, будто Алексей Михайлович занят воспоминаниями? А на самом деле он думал о завтрашнем дне, о предстоящем разговоре с инженером Антоновым или о своих заводских делах.

Просто мне они не давали покоя, эти патроны, которые уж точно прахом рассыпаются в руках, только нажми посильнее, а все-таки идут за человеком всю жизнь! И напоминают ему, что не всегда бывают легкие победы и быстро достающиеся радости. И что настоящее горе начинается на земле тогда, когда кто-то первый не остановит пули.

Не знаю, я не могла бы объяснить точно, откуда у меня такое ощущение, но все последнее время мне казалось, будто у моих дверей осторожно скребется какая-то тоска, какая-то беда. Во всяком случае, недоброе предчувствие.

Может быть, я просто жалела Нину, Ленчика да и Виктора, в конце концов запутавшегося в этой истории с контрольной, с Милочкой, со своим отцом Антоновым-старшим?

Или, может быть, дело заключалось в том, что несправедливость довольно ощутимо расхаживала по нашему Первомайску то в образе золотоволосой девочки из моего класса, то в обличии уверенного в себе, веселого, размашистого, незаменимого специалиста Антонова-старшего.

Нет, наверное, важнее всего все-таки была моя ссора с Алексеем Михайловичем. После того вечера, когда я пыталась поговорить с ним насчет квартиры Сашеньки Селиной, мы только здоровались. Алексей Михайлович не прятал от меня глаз, но глядел как-то просительно, словно острая, но давняя боль точила ему уголок сердца и он хотел, чтоб я эту боль поняла. Для меня же имя ей было одно: желание покоя.

Алексей Михайлович ходил в магазин теперь не чаще, чем раньше, но мне казалось: бутылка с кефиром, зеленый хвостик петрушки и банка томатного сока и есть то главное, ради чего он живет. Может быть, если бы он покупал не кефир, а мясо, не томатный сок, а пиво, я злилась бы меньше.

И хотя до пенсии Алексею Михайловичу было еще добрых десять лет, мне казалось — он уже ушел на пенсию. Во всяком случае, по моему ведомству.

Он уже не был ни тверже, ни справедливее, ни мудрее меня. Он был просто старик из соседней квартиры. И никакие конники, никакая рыжая степь не вспоминались больше, не приходили мне на ум в связи с этим стариком. Не представляла я также сырого, туманного, хлюпающего леса, по которому идут люди в жестких, промерзших плащ-палатках, до крови рассекающих кожу своими жестяными складками. И в лагере рядом с тем последним плачущим ребенком на грязной, скользкой соломе я видела только Ивана Петровича Шагалова, больше никого.

Я понимала: так несправедливо. Но ничего не могла с собой поделать. Я как-то окаменела по отношению к Алексею Михайловичу. Мне стало тупо, скучно и ненужно.

Впрочем, я прекрасно понимала: это не навечно. Я сделаю еще одну попытку постучаться. Понимала я и то, что начинать стучаться надо. Надо немедленно, и, уж во всяком случае, до того, как Антонов-старший получит квартиру.

Но я боялась еще раз наскочить на фразу вроде той: «В этом деле я вам не помощник» — и увидеть пустые глаза. Да и кроме того… но я старалась не ковырять глубину своих отношений к Алексею Михайловичу. Я просто отмахивалась от этой глубины.

И вот однажды, когда я кружила по комнате, взвешивая всякие «за» и «против» моего предстоящего визита, в дверь постучали. Мне надо было перевести дыхание, прежде чем более или менее спокойно сказать: «Войдите!» На пороге действительно стоял Алексей Михайлович.

«Почему же он казался мне совсем седым? Еще довольно хорошо видно, каким он был в молодости», — подумала я. Но эта мысль тотчас отлетела, сменившись удивлением.

— Вы можете отправить меня назад, — сказал Алексей Михайлович, пригибая плечи, будто дверь моей комнаты была ниже его роста, — вы можете отправить меня назад, я даже не очень обижусь. Но я пришел…

Я не стала дослушивать, зачем он пришел. Я придвинула ему стул так, что тот вылетел чуть не на середину комнаты. Я почти крикнула:

— Я хочу, чтоб вы очень обиделись. И чтоб…

Тут уж он перебил меня. Усаживаясь и улыбаясь моей нетерпеливости, Алексей Михайлович сказал: