Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

Людмила Ильинична стоит, вся подавшись вперед, отсчитывает бетонные плоские плиты, которые с таким трудом преодолевает Милочка. Людмила Ильинична мнет первую подвернувшуюся под руку бумажку и снова принимается разглаживать ее, резко, остро складывая в квадрат.

Сейчас Людмила Ильинична соберется с силами, отбросит от себя эту ничтожную бумажонку, встанет и выйдет в коридор навстречу Милочке. Просто выйдет и пойдет навстречу, потому что пока она мать и пока она жива…

Людмила Ильинична почти вслух произносит последнюю фразу терпнущими, как на морозе, губами и вдруг понимает всю ее пустоту. Людмила Ильинична стоит у себя в кабинете перед просторным, чисто убранным столом. Слезы редко одна за другой бегут по ее не приспособленному к слезам лицу.

Между тем каждый может войти в кабинет Людмилы Ильиничны прежде всего потому, что это кабинет завуча. А завуч второй средней школы поселка Первомайска никогда не был замечен ни в каких слабостях.

Мне казалось, какое-то волнение охватило школу. Совсем не то радостное, легкое, которое приходит в нее перед экзаменами. Мы чувствовали — что-то вроде случилось среди наших учителей, что-то имеющее отношение к Людмиле Ильиничне, к Анне Николаевне и как-то связанное с Алексеем Михайловичем и с Антоновыми.

Я думал, все переругались из-за того, как себя вести в истории с квартирой, которую должны были дать Селиным. Теперь она, как говорили, вроде бы предназначалась Сергею Ивановичу Антонову под домашний кабинет. Пусть сидит там, мозгует над планами, как лучше и до назначенного срока сдать в эксплуатацию новый завод. Само собой, всем нам ясно, что значит пустить такую махину досрочно. Но хотя Антонов действительно сделал все, чтоб пустить завод досрочно, почему-то от этого уважение к нему не растет, и все тут. Может быть, потому что у нас в поселке кто хочешь скажет: когда отцу Ленчика надо было что-то такое обдумать, он делал это в старом, облупленном вагончике с чугунной печкой посредине или в бараке, где они жили.

Я сказал об этом маме, но она усмехнулась:

— Всех под одну дудку плясать не заставишь… Значит, у нынешнего другой характер.

— Как ты не понимаешь, бывает — надо характер поглубже в карман, а действовать только по принципам…

Я запнулся на минуту, и мама как подтолкнула меня, оторвавшись от своего шитья:

— По каким принципам, Колюня? По каким?

Мне даже скулы свело от громкости тех слов, какие я произносил. Но я все-таки их произнес:

— По принципам коммунистической морали. Или ты думаешь, эти принципы бывают только в газетах? — спросил я, но мама уже опять запустила свою машинку и не слушала меня. А может, просто делала вид, что не слушает. Многие взрослые в подобных случаях делают такой вид, чего не скажешь о нашей Аннушке.

Мы с мамой посидели молча, потом она все-таки отложила в сторону шитье и сказала:

— Завтра, говорят, дверь прорубать станут. Я Михайловну видела, на ней лица нет.

Все. Значит, победили какие-то другие принципы, не те.

Интересно, знает ли главный инженер Антонов, как думают о нем в поселке? И неужели ему наплевать — как?

Тут я вдруг представил себе Антонова, как недавно он выступал перед нами на первомайском митинге. На нем был короткий плащ; он взбежал на трибуну и с ходу стал улыбаться. Он говорил, а улыбка сама раздвигала ему рот, и с глазами своими он ничего не мог поделать — они у него так и сияли, будто он не взрослый человек, а мальчишка. И всем было видно, как он рад тому, что так хорошо получается с заводом: заканчивается досрочно монтаж и скоро можно будет пустить вторую очередь.

И еще он радовался, что именно ему поручили говорить нам с трибуны торжественные слова о нашем строительстве. А кто бы этому не был рад?

И все, кто смотрел на него, наверняка не вспоминали в тот момент, как он гонял на охоту в заводской «Волге», ни этой самой квартиры, о которой давно ходили слухи, ни чего-нибудь еще в том же духе. Мне, к примеру, было просто радостно, что весь он такой молодой, — это как будто и мне обещало что-то в недалеком будущем. Какие-то большие дела.

Завод стоял у нас прямо перед глазами, красивый, как рисуют на плакатах. Цистерны отражали солнце. А наши малыши держали в руках ветки с искусственными розовыми цветами и заглядывали Антонову в рот. И я тоже заглядывал Антонову в рот.

Я размяк, потому что было празднично и только что мы все вместе, и старые и молодые, спели про снег, и ветер, и звезд ночной полет… Песня еще не совсем улетела с площади, где мы собрались, так мне представлялось, по крайней мере.

И рядом с этой песней просто невозможно было воспринимать Антонова, каким он ходит по поселку в будний день, когда глаза его на одном задерживаются с настоящим, человеческим выражением, а другого обегают взглядом, как куст при дороге.

Когда Антонов кончил говорить, ему, как и всем, дети махали своими ветками с искусственными цветами, а оркестр пристраивал трубы, чтобы грянуть следующую песню.

Искусственные цветы меня тогда не смутили. На каждый Первомай полагается носить именно такие цветы. Но сейчас я думал: неужели все, что говорил Антонов, наподобие бумажных цветов? Просто принято для украшения произносить праздничные речи?

Мне не давало покоя, что лицо у Антонова тогда на трибуне было такое открытое, горячее. Тоже как будто он еще слышал песню про снег и ветер и про звезд ночной полет… И меня досада брала, что великую цель, о которой говорилось в песне, он не то чтобы меняет, а загораживает четырехкомнатной квартирой. Сначала я просто злился на Антонова, потом мне его даже жалко стало: вроде не он собирался кого-то обидеть, а сам оказался обиженным.

Но жалел я его все-таки недолго. Разозлился на себя за такое неподходящее занятие и стал представлять, как вели бы себя другие, окажись они на месте Сергея Ивановича Антонова. Не в том случае, если бы их назначили главными инженерами нашего строительства. Я придумал им задачу полегче. Интересно, как бы они вели себя, если бы им на голову нежданно-негаданно стали сваливаться ордера — ну, для начала кому на трехкомнатную, кому на двухкомнатную квартиры. А все остальное было бы по-сегодняшнему.

Перво-наперво я представил, что такой ордер приносят нам. Наверняка мать долго смотрела бы на него, потом положила бы на стол, в спальне: от греха подальше. Вроде бумажка эта могла взорваться, или, во всяком случае, от нее можно было ждать какого хочешь подвоха.

«Отец придет, разберется», — сказала бы мать, начав возиться с ужином или еще что-нибудь делать. Только постепенно в глазах ее, в улыбке появилось бы что-то хитроватое. Это мать принялась бы потихоньку примериваться: а вдруг и вправду мы начнем жить в трехкомнатной?