Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами

— А ты — сильный? — спрашивает Нина, покусывая травинку, не глядя в его сторону. И что-то обидное заключается в этих словах, будто она не просто спрашивает, чтобы утвердиться в давно известном, а заранее оставляет какой-то уголок для сомнений.

И Виктор говорит:

— Думаю, что померяюсь… — Он хочет добавить: «И с Ленькой твоим, и с Володькой Семиносом…»

Но Нина перебивает его фразой, словно специально подслушанной у Алексея Михайловича:

— Я не о плечах только.

— Так и я не только о плечах.

В самом деле, он считает себя человеком сильным не только в тех случаях, когда дело касалось, кто сколько поднимет или выжмет «одной правой» или «одной левой». Разговоры о силе и слабости носятся в воздухе, к ним так или иначе сводятся все споры в классе и на улице, после кино и перед вечеринками. И наверняка никому из тех, кто смотрит на него со стороны, не приходит в голову мысль о слабости. И никому, кроме Нинки, не разрешил бы он таких вопросов. Но «железный староста», «железобетонный староста» имеет право и на это. Тем более, что староста еще и просто Нинка, и, как просто Нинка, он вздыхает и говорит неизвестно почему ободряюще:

— Ничего. Мы станем еще сильнее, правда? И в горы будем ходить каждый год.

Виктор отвечает так, как если бы слышал только последние слова:

— Будем. Ты знаешь, этим заболевают один раз и на всю жизнь. У нас там Аллочка одна Соловьева есть. Она, правда, взрослая, но ее все — Аллочка. Так она когда-то кровь сдавала, чтобы путевку купить. И парень у нее был тоже альпинист. Давно, правда, был…

— Почему ты говоришь «был»? Перестал ходить? Или разбился?

— Нет, ходит. Группы водит, какие пониже. А Аллочка — мастер спорта. Замужем за другим.

— За другим — тоже мастером?

— Тоже.

— А парень тот что?

— Ничего. Песни поет, знаешь, эту:

Я у него научился. Он первого года группы водит.

— А они, те двое, что поют? «Марш энтузиастов»? Или «Песенку геологов»?

— Кошмар, что ты взвилась вдруг? Ничего не знаешь, а судишь. Тот парень первый от нее отступился и женился недавно. Только сейчас почему-то жены у него нет.

— И он эту Соловьеву все любит?

— Не знаю, он мне не докладывал.

— Любит. Если такие песни поет. И она любит. Кровь сдавала. Витя, а нам кровь сдавать не нужно? Сколько стоят эти путевки?

— Пустяки, тридцать рублей каждая — не больше.

— Она что же, другим путем не могла достать тридцать рублей?

— Ей приходилось платить всю стоимость. Каждый год тридцатипроцентные не достанешь.

— А как ты достал?

— Отец достает, через профком завода.

— Но ты же не работаешь там, а я тем более?

— Кошмар! Ты не волнуйся. Все улажено и договорено.

— А если бы не мы, кто поехал бы по этим путевкам?

— Ну, из рабочих кто-нибудь. Да ты не волнуйся: они неохотно такие путевки берут — заводской народ. Им бы Ялта, Сочи. Что они в горах понимают?

Это говорится не то чтобы с большим пренебрежением, но достаточно сверху вниз. Это говорится так, что Нина сразу чувствует себя очень далеко от той синей, освещенной луной страны, где они бродили с Виктором еще так недавно.

— Через два месяца ты тоже будешь заводской народ. И тоже в горах перестанешь понимать? — спрашивает Нина голосом, которому нельзя ответить шуткой.

— Кошмар! — Виктор все-таки не верит этому голосу. Такому неуместному, такому внезапному. — Кошмар! Не шей мне контрреволюцию…

Тем же голосом Нина повторяет:

— Знаешь, Витенька, по этим путевкам мы никуда не поедем.

— Нинка!

— Или давай придумаем, где достать все сто процентов денег.

— Не вижу никакого смысла. Другое дело, если бы мы ее из горла у таких, как Аллочка, выдирали.

— Это был бы еще не самый страшный вариант. Ты говоришь: она сильная.

— Ну, сильная. При чем это?

— Она бы нас на чистую воду быстро вывела. По комсомольской линии.

— И дальше?

— Дальше я хочу, чтобы у нас и без Аллочки была чистая вода. Во всем.

Она говорит по-прежнему сухо и назидательно, и в ее словах явно проступает намек на что-то, ей одной известное. Кажется также: Нине хочется, чтобы состоялся какой-то разговор. Только ей трудно начинать его самой. Вот если бы Виктор стал расспрашивать.

И Виктор действительно спрашивает:

— Зачем так трагически? Или считаешь, мы уже много замутили?

Нина натягивает юбку на колени, отвернувшись от Виктора к темной, едва приметной реке. Голос у нее какой-то тусклый, когда она спрашивает:

— Ты контрольную по геометрии помнишь?

— Допустим.

— Так вот, твой вариант я тогда решила.

Виктор тоже по-чужому, деревянно выдыхает:

— И дальше?

— И дальше ничего.

— Прости, не понял: ты что, испугалась — Аннушка увидит? (Теперь они уже снова рассматривают друг друга, но отодвинувшись как можно дальше.) Испугалась — авторитет даст трещину?

— Я испугалась, что ты станешь похожим на Милочку Звонкову.

— Так сразу не становятся похожими на Милочку Звонкову. — Он даже фыркает и плечами передергивает от нелепости ее предположения. — «На Милочку Звонкову»! Чего не выдумает человек со зла.

Но следующая фраза подсказывает ему, что он ошибся: тут было не зло, была обдуманность, было все то, что отличало «железобетонного старосту» и часто казалось Виктору непонятным.

— Может быть, не сразу. Но ты не очень-то отказываешься от жизненных поблажек. Контрольная — раз. Эти путевки дурацкие — два.

— Прости меня, но твое пуританство я понять не могу.

— Не пуританство. Послушан, Витька, неужели мы не придем, куда хочется, без скидок? Ты же сам сказал: в горах нельзя, если человек со скидкой.

— И все-таки не понимаю тебя.

— Ты представь: в горах не станешь перекладывать в рюкзак товарища.

— То в горах…

На минуту они замолкают.

Очень по-разному взволнованы они этим разговором. У Виктора он вызвал досаду. Подумать только! Близко был выход из всех трудностей — и на тебе! И вторая досада — на сегодняшние Нинкины колючие слова, на сегодняшние колючие ее глаза, плечи, колени… Ишь, сидит, выставила подбородок!

Он смотрит на пеструю юбку, натянутую на колени, на подбородок, прижатый к коленям. На вздрагивающую полоску бровей.

Нет, все это куда важнее любой путевки, любой медали. Это Нинка, самая родная душа, самая нужная, самая добрая к нему, как бы она ни злилась, ни подпрыгивала, отстаивая свои жестокие принципы.

Он не мог поссориться с нею. Он тянулся к ней. Сам того не подозревая, больше всего к ее непостижимости, к ее этой твердости.

Итак, он не мог ссориться, и поэтому голосом обмякшим, просто сожалеющим, а вовсе не настаивающим на чем-то своем, он говорит: