Василий Авенариус - Во львиной пасти

— Я не шучу, mein Herr!

— И я, Herr Kommandant, не думаю шутить. Русская натура — широкая, и если русский барин, как я, вдобавок зажиточный, так дом его — полная чаша, никогда не оскудевающая ни для добрых друзей, ни для всяких приживальцев и нищей братии. Само собою разумеется, что, кроме еды и питься, есть у нас и другие интересы, как-то: псовая охота, и сам я — страстный охотник…

— Вы уклоняетесь в сторону от вопроса, — нетерпеливо перебил его комендант. — Прибыли-то вы ведь не из России, а из Любека?

— Точно так, попал же я туда, как потом и сюда, на Неву, вот какими судьбами.

И в кратких словах, без всякой уже утайки герой наш поведал о своей посылке царем в Тулон и Брест, о своей встрече на обратном пути с подлинным маркизом Ламбалем, об обмене с ним паспортов по недосмотру немецкой полиции и о вызванном этим случайным обстоятельством, легкомысленном, пожалуй, решении своем завернуть на Неву ради охоты на лосей. Умолчал он только об одном: что камердинер его на свой страх взялся добыть для царя план ниен-шанцской цитадели. Но на этот счет он, Иван Петрович, как непричастный к замыслу Лукашки, мысленно «умывал руки».

Исповедь его дышала такой искренностью и правдивостью, что трудно было не придавать ей веры. По крайней мере большинство его судей глядели на него уже заметно благосклонней. Председатель, однако, не был так доверчив и выразил подсудимому сомнение, чтобы человек в здравом уме и памяти из-за какого-то лося мог рисковать головою.

Спафариев в ответ развел руками:

— А вот подите ж! Я и сам теперь ясно вижу, что сотворил превеликую глупость, но на иную глупость, именно потому, что она очень уж велика, употребляешь тем более ума, а особенное преимущество человека перед другими тварями, как известно, в том ведь, что он творит свои глупости сознательно.

— Так что вы, mein Herr, действовали совершенно сознательно?

— Совершенно, все равно как пьяница, которого один внутренний голос уговаривает: «Экая ты, братец, дрянь! Брось пить!» — а другой подзадоривает: «Не давай бранить себя, назло вот пей!» Точно так и я сам себя подхлестывал на всякие сумасбродства, ну, и несу теперь, понятно, полную ответственность.

— Не можете ли вы привести еще чего-нибудь в свое оправдание?

— Разве то, что сама судьба меня уже жестоко покарала, не дав мне даже поохотиться на лосей, из-за которых-то, собственно, я и совершил весь этот далекий вояж с морской болезнью в придачу. Лося майора де ла Гарди я не беру в расчет, потому что трофей мой вы мне ведь не уступите?

— Об этом не может быть и речи. Не угодно ли вам теперь, mein Herr, выворотить карманы?

— С удовольствием.

Но там, кроме паспорта на имя маркиза Ламбаля, оказались только самые невинные вещи: полный кошелек денег, пара носовых платков: один — для употребления, другой — про запас, черепаховый гребешок с инкрустацией и флакончик с духами.

— А оружие при вас никакого не имеется? — спросил комендант.

— Нет… Ах, впрочем, виноват, есть.

И из особого внутреннего кармана появился известный уже читателям кинжал.

— Больше ничего?

— Прикажите кому-нибудь из господ офицеров обыскать меня, если не верите!

Возвратив владельцу туалетные принадлежности, Опалев остальные предметы отложил в сторону со словами:

— В свое время получите обратно.

Затем по-шведски заметил другим судьям, что объяснение подсудимого будто у него не было никакой иной цели, как поохотиться на лосей, крайне невероятно.

— Вполне разделял бы ваш взгляд, — возразил фон Конов, — если бы мы имели дело со шведом, а не со славянином.

— А в чем же разница, господин майор? Субъект этот, как бы то ни было, европейски образован, пробыл три года за границей.

— Так, но натуры славянской, первобытной, стихийной и Европа не переделает, ей, как ветру поднебесному, нет ни удержу, ни запрету. Взгляните сами на этого простодушного юношу, этого взрослого младенца: ну способен ли он быть шпионом? А главное: ужели, скажите, царь Петр выбрал бы младенца на столь ответственное дело?

— Гм… Последнее замечание ваше довольно убедительно. Ну, а если у камердинера его все же окажется план цитадели?

Фон Конов, видимо, смутился: ему теперь только ударило в голову, что сам же он ведь показывал Люсьену старый план цитадели, нарочно разъяснял еще его ему и оставил потом некоторое время в руках лукавца.

— Если бы даже оказался, — пробормотал он, — то с господина едва ли можно взыскивать за самовольство слуги… А! Майор де ла Гарди!

Все присутствующие с удивлением обернулись к выходной двери, в которой, в самом деле, показался снова старик-майор.

От бега и быстрого восхождения по лестнице он был краснее кумача и так запыхался, что в начале не мог произнести ни слова.

Приложив к волнующейся груди руку, он, как был, в мокром плаще своем, опустился в услужливо пододвинутое ему одним из младших офицеров кресло. Но вечно омраченные черты брюзгливого человеконенавистника положительно сияли, словно он помолодел на двадцать лет.

— Вы говорили вот, что я — человек невоенный… — пропыхтел он наконец с расстановкой, обводя окружающих победоносным взором, — а покамест вы сами тут сидите этак сложа руки… я нагнал злодея…

И, переведя дух, он отрывисто начал рассказывать, как, выехав на своем баркасе из Охты на Неву и увидев на том берегу костры русских смолокуров, мигом смекнул, что беглец искал спасения у своих сородичей. Так оно и вышло.

— А те не пытались его упрятать? — спросил Опалев.

— Не поспели: только его кучкой обступили, как я был уже тут.

— А он не очень сопротивлялся?

— Не до того ему было: он сильно ранен и лежал на земле без памяти, с забинтованной ногой, — сам, видно, дорогой оторвал себе рукав рубахи да забинтовал, только крови не унял.

— Но он жив?

— Еще дышит, но о сю пору не очувствовался. Волкодавы ваши его тоже порядком, кажись, потрепали: вся ливрея на нем изодрана.

— Надо сейчас обыскать его!

— Сделано. Мы обшарили его до ниточки.

— И что же?

— Да ничего!

— Никакого плана?

— Ничего, говорю вам. Верно, по пути в воду бросил, чтобы не было улики.

— Либо никакого плана и не было, — вставил фон Конов.

— Ну, нет, извините, — уверенно возразил комендант. — Показанием часового обстоятельство это вполне установлено. И зачем бы негодяй этот спасался от нас, если бы не знал за собою тяжкой вины? Итак, мне кажется, мы можем не медля постановить наш приговор, чтобы в двадцать четыре часа военное правосудие было удовлетворено.

— И мне, господин комендант, как наиболее содействовавшему поимке преступника, хоть и неактивному офицеру, вы не откажете теперь, надеюсь, если не участвовать в решении суда, то присутствовать при судоговорении? — не без самодовольной колкости спросил де ла Гарди.