Василий Авенариус - На Москву!

По окончании церковной службы, духовенство чинным порядком двинулось в царский дворец, чтобы окропить святой водой те покои, в которых временно должна была остановиться царица Марфа, пока для нее не будет приготовлено надлежащее помещение в особой обители. За духовенством следовали молодой царь с матушкой-царицей, а за ними, в числе других, и Курбский. Тут, при всей своей невнимательности, он не мог не заметить, что, вовремя освящения одного из покоев, к государю приблизились оба патера-иезуита, что бы быть представленными царице-инокине; после чего Димитрий, отступив назад с патерами, начал с ними о чем-то шептаться, косясь по временам то на Марусю, то на самого Курбского.

«Уж не про нас ли с нею?» — подумал Курбский — и не ошибся.

По освящении покоев царицы, духовенство удалилось; Курбский же с другими царедворцами отправился вслед за молодым царем в престольную палату. По пути туда кто-то его окликнул по-польски. Он оглянулся: в углублении окна стоял патер Лович и манил его к себе рукой. Пропустив других вперед, Курбский подошел к молодому иезуиту.

— Простите, — сказал он, — но мне надо идти за государем.

— Остановил я вас по желанию самого же государя, — отвечал Лович. — Пожалуйте-ка за мною.

— Куда?

— Неужто вы не знаете? Сердце ничего не говорит вам?

Сердце ему, действительно, говорило, что ему хотят доставить случай объясниться с своей беглой невестой, и, не делая уже дальнейших вопросов, он послушно последовал за своим вожатым.

— Здесь вот и обождите, — сказал Лович, приведя его в небольшую боковую комнатку.

Прошло несколько минут томительного ожидания. Вдруг — легкий шорох. На пороге стояла она, его Маруся, стояла, как вкопанная, ни жива, ни мертва, потупив звездистые очи. Он так и рванулся к ней с распростертыми руками.

— Люба ты моя! Радость моя!

Испуганно вскрикнув, она уклонилась от него и хотела, кажется, обратиться в бегство. Но он крепко ухватил уже ее за обе руки.

— Нет, дорогая моя, теперь ты от меня уже не уйдешь, не уйдешь!

И, не выпуская ее рук, он подвел ее к покрытой персидским ковром лавке, усадил и сам уселся рядом.

— Так вот где ты запропала: в монастыре у матушки-царицы! А я-то истосковался по тебе! Но на счастье наше ты еще не пострижена. Ведь ты только послушница?

— Послушница… при государыне должна быть всегда одна из нас на послугах… — как бы оправдывалась молодая послушница, не смея поднять глаз на своего собеседника, который ожигал ее своим солнечным взглядом.

— А царица тебя, конечно, тотчас отличила от других, всей душой полюбила?

— Да… ни на шаг уже не отпускает от себя…

— Ну, теперь-то отпустит!

— Зачем ей меня отпускать? Я перед ней ни в чем, кажись, не провинилась.

— Очень даже провинилась!

— В чем?

— В том, что рвешься вон на волю: суженого конем не объедешь.

Игривая нота в голосе Курбского глубоко, казалось, оскорбила бедную девушку. На ресницах у нее выступили слезы.

— И не грех тебе, Михайло Андреич, шутить так надо мною!..

— Ну, полно же, полно! — заговорил он вдруг совершенно другим уже, нежным тоном. — Прости, моя милая: шутил я потому, что так счастлив, так счастлив! Ведь я тоже, благодаря Бога, свободен.

— Свободен? А жена твоя Раиса?

— Раисы третий год уже нет в живых.

В коротких словах рассказал он тут все то, что узнал про болезнь и смерть Раисы полгода назад от отца Смарагда, старика-священника князей Рубцов-Мосальских.

Но, странное дело! По мере того, как Маруся должна была все более убеждаться, что к браку ее с Курбским нет уже никаких препятствий, лицо ее становилось все грустнее, безнадежней.

— Боже, Боже… — лепетала она про себя. — Чем я это заслужила?

— Что такое? — спросил Курбский, совсем сбитый с толку. — Ты точно и не радуешься вместе со мной?

— Чему радоваться-то? Разве это теперь возможно!

— Чтобы нам пожениться? А почему бы нет?

— Потому что я не княжна, даже не боярышня…

— Но дороже мне всякой и княжны и боярышни…

— То-то и горе! Хоть и будешь любить меня, как жену свою, а все же будешь меня стыдиться перед людьми…

— Я тебя стыдиться?

— Да как же: ни одна ведь родовитая боярыня не признает ровней себе дочь купеческую… А из-за меня и тебе не будет уже того почета при дворе…

— Ну, это мы еще посмотрим! — воскликнул Курбский, гордо выпрямляясь и сверкая глазами.

— Наверное, говорю тебе. Нет, милый князь; пусти меня назад в монастырь; авось, со временем забудем друг друга…

От приступивших к горлу слез голос ее осекся. Тут, как из полу, перед обоими выросла темная тень: перед ними стоял молодой патер Лович.

— Простите, если я прерву вашу беседу, — заговорил он. — Случайно находясь здесь рядом, я кое-что расслышал. Мой пастырский долг — прийти вам на помощь. Не дозволите ли указать вам самый простой путь, как выйти, из затруднения к обоюдному вашему удовольствию?

Еще со времени своего пребывания на Волыни Курбский не доверял ни тому, ни другому из двух тайных иезуитов. Но младший и прежде не раз уже выказывал добрые человеческие побуждения; может быть, и теперь он руководился ими.

— Будем вам очень благодарны, — отвечал Курбский за себя и Марусю.

— Изволите видеть, — начал иезуит, — как девица рассудливая, вы, пани, совершенно справедливо опасаетесь выйти замуж за царедворца: самим вам вряд ли когда-либо удалось бы занять подобающее место среди придворной знати, а из-за вас и супруг ваш стал бы как бы опальным.

— Ну, вот, вот! Что я говорила? — прошептала Маруся.

— Теперь спрашивается: так ли вам уж обоим дорог этот придворный блеск, придворный шум? Или же вы предпочитаете мирное семейное счастье?

— Конечно, семейное счастье! — не задумываясь, отвечал Курбский.

— А вы, пани?

— Конечно, тоже… — отвечала Маруся, все лицо которой расцвело новой надеждой.

— А коли так, то о чем же горевать? — продолжал патер. — Ведь покойный батюшка ваш, пани, если не ошибаюсь, был крупный коммерсант, а вы после него единственная наследница?

— Да… но дядя — опекун мой…

— Так что ж из того? Он заменяет вам отца.

— Но деньги-то наши он пустил в оборот…

— Ну, так он вас выделит.

— Да захочет ли он?

— По своей охоте или нет, но он должен вас выделить! А в эти смутные времена можно, я слышал, иметь прекрасные поместья за бесценок. И заживете вы мирно и счастливо вдали от суетных тревог придворного мира. Сам царь Соломон еще говорил про эту суету сует — vanitas vanitatum…

— Одно лишь вы упустили из виду, святой отец, — сказал Курбский, черты которого опять слегка омрачились.

— Что именно?

— Что не жене содержать семью, а мужу…

— Да разве все мое — не твое, желанный ты мой? — возразила Маруся, но, сама тотчас застыдившись, что назвала его так, зарделась до ушей и потупилась.