Василий Авенариус - Опальные

— А мы ждали твою милость, ждали и ждать уже перестали. По здорову ли?

Такими словами развязно, как доброго знакомого, приветствовал Разин у сходня входящего на его судно почетного гостя. О младшем воеводе он даже не справился, точно того и на свете не было. Получив от Прозоровского обычный ответ: "Жив-здоров Божьей милостью", он представил ему поочередно всех своих старшин, а затем и бывших тут же персианина и персианку, едва вышедших из отроческого возраста.

— Это вот сын и дочь астаранского Менеды-хана: княжич Шабынь-Дебей и княжна Гурдаферид.

— Гурдаферид? Славное имечко! — похвалил старик-воевода, с любопытством ценителя всего прекрасного вглядываясь прищуренными глазами в верхнюю часть лица молоденькой персиянки, неприкрытую чадрой. — И собой-то, кажись, писаная красавица… А ты держишь их все еще в полоне?

— Не в полоне, князь-воевода, ни Боже мой! Они у меня, что и сам ты, в гостях. И ты, сударик, к нам пожаловал? — обернулся тут Разин к Илюше, пронизывая его своим колючим взором. — Ну, что ж, гость тоже будешь. Только с братцем своим тебе нынче, прости, не увидеться.

— А разве его тут нет?

— В город гулять отпросился.

— В город! Так это он, верно, ко мне собрался, а я вот к нему… Этакая досада!

— Как не досадно. Ну, да еще не раз встретитесь. А это, князь, у тебя, я вижу, приказная строка с готовым уже договором? — мотнул Разин головой на повытчика, у которого на поясе болталась эмблема его звания — чернильница, а в руке были бумажный сверток и гусиное перо. — Ну, что ж, служба службой, сперва рукоприкладство учиним, а там запрем уж калачом, запечатаем пряником. Читай, любезный, а мы послушаем.

Читал повытчик монотонно, но четко. Уверившись, что крючкотвором-дьяком в договоре ничего существенного не прибавлено, не убавлено, атаман, а за ним и старшины приложили к договору руку, то есть за безграмотством выставили внизу по три креста; после чего вместе с гостями расселись по местам и принялись, по картинному выражению Разина, "запирать калачом, запечатывать пряником". И для "приказной строки" нашлось местечко у краешка стола.

Пока столующие были заняты столь важным по тогдашним понятиям делом, представлявшим для старика-воеводы и высшую усладу жизни, беседа за столом велась только урывками и касалась исключительно еды. Когда же после разных, преимущественно рыбных, блюд дошла, наконец, очередь и до "заедков" — фруктов и сластей, Прозоровский, взяв себе с серебряного подноса самую крупную грушу, с видом знатока стал разглядывать и самый поднос.

— А важная штука! — восхитился он. — Веницейское, я чай, изделье?

— Веницейское, точно, — подтвердил Разин. — Толк ты, знать, в таких вещах понимаешь. У самого, видно, есть такие ж?

Прозоровский глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Подноса-то еще нету… Да и во всей Москве вряд ли подобный найдется.

— А коли так, то в уважение особливой приязни не откажи принять его от меня на добрую память. Как встанем из-за стола, так завернуть поднос князю-воеводе! — приказал Разин стоявшему позади его молодому казаку.

Такая отменная любезность со стороны хозяина требовала, естественно, и от гостя если не ответного подарка, то, по меньшей мере, приятных речей. А потому Прозоровский навел разговор вообще на небывалую щедрость Разина.

— Астраханцы мои, — говорил он, — просто души в тебе не чают. Сказывали мне даже — не знаю, правда ль — будто они к тебе и судиться приходят.

— Приходили многажды, индо надокучили! — отвечал с усмешкой Разин. — Да какие ведь иной раз челобитные у дурней, — смехота, да и только! Вчерась еще вот приходят ко мне с рыболовной ватаги, земно кланяются:

— А мы к тебе, батюшка Степан Тимофеич, насчет мошкары.

— Насчет какой такой, — говорю, — мошкары?

— Да насчет той самой, коей на воде у нас видимо-невидимо. Жены, детки наши плачут: нет им от нее покою, да и все тут. Закляни ты ее, злодейку, сделай уж такую божескую милость!

— А ты что же им на то? — спросил Прозоровский.

— Не закляну я вам ее, — говорю, — без мошкары у вас и рыбы-то не будет.

Рассмеялся воевода, рассмеялися и старшины казацкие, и прислужники. Безучастными остались только трое: сын и дочь Менеды-хана да еще Илюша. Внимание Илюши, впрочем, было отвлечено какой-то шумной возней за рубкой судна. Судя по долетавшим оттуда отрывочным возгласам и топоту ног, там происходила нешуточная борьба.

— Пусти, говорят тебе! — крикнул тут явственно звонкий юношеский голос.

"Да это никак Юрий?"

И Илюша сорвался с места, чтобы убедиться, так ли.

Но в это самое время из-за рубки вылетел уж сам Юрий, а за ним здоровяк-казак. Налетел Юрий на младшего брата так стремительно, что сшиб его с ног, да и сам не удержался уже на ногах. Чтобы с разбегу не спотыкнуться на упавших, догонявшему Юрия казаку ничего не оставалось, как перепрыгнуть через обоих.

Произошло все это так неожиданно и было так комично, что опять рассмешило всех сидевших за столом; даже сидевшая рядом с Разиным княжна Гурда-ферид в этот раз тихонько захихикала. Только сам Разин нахмурился и сердито покосился на свою молоденькую соседку. Но неприкрытые чадрою прелестные черно-бархатные глазки ее, обыкновенно такие грустные, искрились теперь детскою веселостью — и угрожающие морщины на лбу казацкого атамана разгладились.

— Поди-ка сюда, поди, — с притворною строгостью поманил он к себе пальцем прыгуна-казака. — Как же это ты выпустил молодчика из каморки?

— Виноват, батько… — пробормотал тот. — Вьется, вишь, что вьюн, да такая, поди, силища…

— И с юнцом-то не справился! Ай да казак! Пристыженный атаманом перед всеми старшинами и гостями казак не знал, куда и глядеть.

— Виноват, батько… — повторил он. — Оплошал маленько.

— То-то, что не маленько. Ну, да ради дорогих гостей эта оплошка тебе, так и быть, на счет не поставится. Ступай.

Прощенный поплелся вон с опущенной головой, хорошо, видно, сознавая, что следующая "оплошка" для него не пройдет уже даром.

Между тем Юрий, схватив Илюшу под руку, увел его за рубку, где крепко его обнял и расцеловал.

— Шмель говорил уже мне про тебя, — начал он скороговоркой. — Как ты попал сюда? И что дома у нас в Талычевке?

Обстоятельный рассказ младшего брата он то и дело прерывал дополнительными расспросами; а когда Илюша передал ему, что, по мнению Богдана Карлыча, последнее и единственное средство исцелить их отца от паралича, это — потрясти его душу сильною радостью, глаза Юрия наполнились слезами.

— Да поможет ли еще это батюшке? — прошептал он.