Василий Авенариус - Опальные

— Paralysis dextra (паралич правой стороны тела), — пробормотал он и повторил ту же операцию с левой рукой паралитика.

На этот раз из ранки капля по капле засочилась буроватая жидкость. Но под давлением пальцев лекаря кровь потекла понемногу обильнее, пока, наконец, не брызнула ярко-красным фонтаном. Оторвав полоску от поданного ему чистого полотенца, Вассерман принялся бинтовать ранку. Тут утопленник испустил вздох и зашевелился.

— Слава Богу! — с облегчением произнес государь. — Что, Илья Юрьич, каково тебе?

Ответа не было: сознание, очевидно, еще не вернулось.

— Но он ведь оправится, останется жив? — отнесся царь вполголоса к лекарю

Тот на ломаном русском языке объяснил, что за жизнь боярина он отвечает, но что совсем ли он оправится — покажет только время: habitus у него apoplecticus (телосложение у него параличное).

— Так вот что, Вассерман: ты сам отвезешь его в родовую его деревню Талычевку… Так, кажется, зовут ее, Борис Иваныч?

— Точно так, государь, — отвечал с поклоном Морозов. — Там у себя, в семье, он всего верней оправится.

— И я так полагаю. Только вот что, мейн либер герр, — обернулся государь опять к Вассерману, — доколе ты мне его на ноги не поставишь, пива в рот ни капли! Понимаешь: ни капли! Чего испугался? — улыбнулся он, видя, как лицо лекаря вытянулось. — Ну, так и быть, один жбан в день, не больше, меду же — сколько душа пожелает. Место при дворе остается за тобой. Вот Борис Иваныч позаботится, чтобы жалованье высылалось тебе из Москвы исправно.

О снятии с Ильи Юрьевича опалы царь ни словом не обмолвился, стало быть, до времени опала оставалась еще в силе.

Десятый уже год опальный боярин Илья Юрьевич Талычев-Буйносов жил безвыездно в своей Талычевке. В Москве об нем, казалось, вовсе забыли, точно его и на свете уже не было. Между тем, благодаря лекарю-немцу Вассерману, здоровьем он почти совсем поправился, парализованные нога и рука опять его слушались, только ходить он не мог уже без палки, да, наделяя провинившегося холопа пощечиной, не сворачивал уже ему скулы. Духом Илья Юрьевич, напротив, нимало не воспрянул, а находился в состоянии постоянного мрачного раздумья и глухого раздражения. Да и не диво: кроме тяготевшей еще над ним немилости царя и вызванного этой немилостью отчуждения от него помещиков-соседей, его посетило еще тяжелое семейное горе — смерть второй жены. Радушный хозяин превратился в угрюмого нелюдима. Свою соколиную охоту, составлявшую прежде его радость и гордость, он уничтожил, дозволив своему старшему сокольнику Кондратычу оставить у себя одного только злополучного красавца-кречета Салтана. Своих карлика-шута и карлицу-шутиху он прогнал сперва со своих глаз, а потом променял на породистых быка и корову. Даже из трех детей своих он проявлял теперь видимое расположение только к старшему сыну, 16-летнему Юрию как к будущему представителю старинного рода Талычевых-Буйносовых; младшие дети, 14-летний Илюша и 12-летняя Зоенька, в кои веки удостаивались от него нежного взгляда, ласкового слова. Что касается остальных домочадцев, то из них Илья Юрьевич общался теперь обыкновенно только с двумя: со своим неизменным приятелем-советчиком Пыхачем да с лекарем Вассерманом. Последний играл с ним по вечерам в шахматы и давал ему отчет о научных успехах его сыновей, которых взялся обучать книжной премудрости.

Чему, однако, училась дворянская молодежь на Руси допетровских времен? Вообще говоря, очень немногому. Если сын боярский знал несколько молитв, умел с грехом пополам читать да писать, то и слава Богу. Если же он сверх того был умудрен в четырех правилах «богоотводной науки» — цифири: «аддиции», «субстракции», «мультипликации» и «дивизии», да еще свободно объяснялся на каком-нибудь иностранном языке, то мог рассчитывать на блестящую будущность.

Предоставив приходскому попу, отцу Елисею, наставлять двух боярчонков в Законе Божьем и в русской грамоте, Вассерман взял на себя уроки арифметики, географии, «мировой» истории, истории «натуральной», немецкого языка и «каллиграфии», а также и «свободных» искусств: верховой езды, стрельбы в цель и фехтования, в которых он сам, как былой «студиозус и бурш», был большой мастер. Таким образом, ученики его находились в исключительно благоприятных условиях. Впрочем, правду сказать, в «свободных» искусствах они преуспевали все-таки более, чем в науках, особенно Юрий: несмотря на разность лет, он учился тому же, что и младший брат, который был прилежнее, да, пожалуй, и способнее его к наукам. Однажды, в начале мая месяца, научный урок их пришел только что к концу. Чтобы усластить ученикам «горький корень» науки, Вассерман имел обыкновение преподносить им в виде десерта какой-нибудь любопытный исторический эпизод или старинное предание, разумеется, по-немецки, чтобы убить, как он выражался, «двух мух одной хлопушкой» (zwei Fliegen mit einer Klappe): «мировую» историю и немецкий язык. На этот раз выбор его пал на древнегерманское сказание о «Роговом Зигфриде». Дошел он в своем рассказе до того места, где Зигфрид, окунувшись в драконову кровь, покрылся весь непроницаемой роговой корой, — когда младший ученик, Илюша, прервал его:

— Да ведь и ты сам, Богдан Карлыч, никак тоже Зигфрид?

— При крещении мне, точно, дали два имени Siegfried-Gotthelf…

— Так почему же ты зовешься теперь только Богданом?

— Почему?.. Покойный батюшка мой, видишь ли, был врачом для бедных и в колыбели еще благословил меня идти по его стопам. Затем-то он и дал мне имя мифического победителя драконов, я должен был научным оружием — лекарственными снадобьями поражать злейших врагов человечества, всякие недуги и болезни.

— А второе имя — Gotthelf — дала тебе, верно, твоя матушка?

— Да… Оно должно было служить мне талисманом от людского коварства.

— Да на что тебе еще талисман, коли ты покрыт уже роговой корой? — рассмеялся мальчик.

— То-то, что и у меня, как у Рогового Зигфрида, прилип меж лопаток липовый листок…

— Липовый листок? Я тебя что-то не пойму.

— Листок, конечно, не настоящий, а фигуральный. Листок этот — безрассудные надежды и желания, которые, как лишний балласт, давно бы мне пора выбросить за борт.

И, глубоко вздохнув, новый Зигфрид прикрыл глаза рукой.

В это самое время чуть слышно скрипнула дверь, и в нее просунулась лохматая голова молоденького парня, кивнула нашим боярчонкам и тотчас опять скрылась.

Юрий тихохонько приподнялся и выскользнул за дверь. Илюша не замедлил последовать за ним, но второпях так шумно отодвинул стул, что обратил внимание учителя.

— Куда? Куда? — крикнул тот, но не получил уже ответа.

Кончался урок так не впервые. Искать шалунов, как показал опыт, было уже напрасно. Богдан Карлыч остался сидеть и погрузился в невеселую думу.