Василий Авенариус - Опальные

Илюша должен был сделать над собой усилие, чтобы преодолеть охватившее его обаяние и упасть к ногам царским.

— Яви божескую милость, великий государь! Взглянул на него царь и — словно ему что-то пришло на память — благосклонно улыбнулся.

— А в чем вина твоя?

— Вина не моя, государь…

— А родителя твоего?

— Родителя, государь, боярина Талычева-Буйносова. Тому уже тринадцать лет, что на него наложена опала…

— Знаю, знаю, Артамон Сергеич сказывал мне про тебя. Поезжай с Богом к старику, скажи, что все забыто: опала с него снята.

И, милостиво кивнув, государь продолжал свое шествие.

"Все забыто: опала снята…"

Эти знаменательные царские слова звучали еще в ушах Илюши, когда он несколько дней спустя подъезжал опять к крыльцу своего родительского дома в Талычевке. Этими же словами отвечал он на вопрос выбежавшей к нему навстречу Зоеньки:

— Ну, что, Илюша?

Легче ветра влетела девочка опять в дом и в опочивальню отца.

— Все забыто, батюшка: опала с тебя снята! Безучастный взор Ильи Юрьевича вспыхнул молнией.

— С чего ты взяла?

— Илюша сейчас только вернулся из Москвы… Подбежав к открытому окошку, Зоенька крикнула брату, только что сдавшему своего коня Терехе:

— Илюша! Скорей сюда, скорей!

И Илюша уже у отца, припадает к его руке, наскоро передает ему о том, как, благодаря Спиридонычу, новый царский любимец, окольничий Матвеев, упредил государя, и как затем, при выходе царя из Успенского собора, он, Илюша, бил ему челом.

С самого изгнания своего "блудного сына" из дома Илья Юрьевич впал в прежнюю угрюмую апатию. Только два раза в день, когда Илюша и Зоенька приходили к нему в опочивальню пожелать доброго утра и доброй ночи, тусклый взор его слегка просветлялся, и рука его осеняла обоих крестным знамением.

Понятно поэтому, с каким сердечным замираньем оба наблюдали теперь за отцом, на которого известие о снятии с него опалы произвело, видимо, глубокое впечатление; в возбужденных чертах его можно было прочесть не столько удовольствие, сколько досаду от оскорбленного самолюбия.

— Не след было тебе уничижаться моим именем, не след! — промолвился он желчно. — Ну, да ведь ты о себе же, чай, больше хлопотал: очистил себе напредки путь житейский ко всяким почестям и отличиям…

— Нет, батюшка, клянусь тебе Богом, — самым искренним тоном уверил Илюша, — о себе я при этом ничуть не думал! Почестей и отличий мне никаких вовек не надо…

— Не заклинайся, сынок. Как отведаешь раз их сладость, так не то запоешь. Моя же песня спета. В Москву я уже ни ногой…

— И я тоже! — подхватил Илюша. — За нашу Талычевку я отдам всю Москву…

Илья Юрьевич недоверчиво улыбнулся.

— Ох, юность несмысленная! Талычевка ведь теперь, можно сказать, без хозяина: какой уж я сам хозяин! Так волей-неволей придется мне не нынче-завтра свалить всю обузу на твои молодые плечи…

— Молод я еще, батюшка, твоя правда; но работать за тебя готов с утра до ночи хоть с завтрашнего дня. Ты меня только сперва сам наставляй…

— Хоть с завтрашнего же дня? Будь так. Попытка не пытка.

Со всем пылом неиспорченной молодости отдался Илюша своей новой ответственной задаче и, благодаря этому, справлялся с нею уже с самого начала очень успешно, к немалому удивлению Ильи Юрьевича, да и всех вообще домочадцев. Первые шаги его на незнакомом еще поприще направлял, разумеется, старик-отец, который сам при этом входил опять все более в интересы опостылевшего ему было сельского хозяйства, молодел и духом, и телом. В середине лета он проводил теперь уже часа два-три вне постели, а к концу лета — без чужой помощи, опираясь только на трость, спускался с крыльца в сад…

Летние полевые работы были почти все уже справлены, а к осенним еще только приступали. Так Илюша имел возможность, по крайней мере по вечерам, отдаваться своему любимому развлечению — рыбной ловле. Нередко сопровождала его к речке и Зоенька, для которой по его распоряжению в окружавшем сад заборе была сделана калитка, чтобы девочке не было уже надобности перелезать забор.

Однажды, выйдя этак с Илюшей в калитку к речке, Зоенька заметила вдали какого-то калеку на костылях, с котомкой за плечами.

— Смотри-ка, Илюша, — обратила она внимание брата, — ведь это точно наш Кирюшка!

— И вправду ведь он, да на костылях! — воскликнул Илюша и поспешил навстречу своему товарищу детства. — Помилуй Бог, Кирюшка! Что это с тобою сталося?

— Обновкой обзавелся, — с горечью усмехнулся тот. — Заместо двух ног на трех ковыляю; куда способнее. Из-под самого Симбирска этак сюда дополз. А у меня ведь оттоле для тебя подарочек.

И, сняв с плеч котомку, Кирюшка достал из нее какой-то плоский предмет, завернутый в тряпицу.

— Что это такое? — недоумевал Илюша, развертывая тряпицу. — Да это моя собственная записная тетрадка! Осталась она, помнится, в Астрахани, в доме воеводы Прозоровского. Как она в Симбирск-то попала?

— А выслали ее к тамошнему воеводе Милославскому из Астрахани с другими твоими пожитками, чтобы тот отправил их далее сюда, в Талычевку. Ну, а на ту пору случись как раз у Милославского братец твой Юрий…

— И ты сам его там опять видел?

— Видеть-то видел…

— Да что с ним? Договаривай.

— Договаривать-то нечего…

— Но он жив?

Кирюшка глубоко вздохнул и покачал отрицательно головой.

— Он умер, умер, умер! — вскричала Зоенька, и слезы брызнули из глаз.

Сам Илюша готов был также заплакать. Но ради сестрицы он пересилил себя и стал ее успокаивать.

— И давно он умер? — спросила, все еще всхлипывая, Зоенька.

— Еще в летошнем году, — отвечал Кирюшка, — на Петровках.

— А отчего?

— Да не то от раны, не то с тоски-кручины.

— Ты уж лучше бы толком рассказал, как все было, — заметил со своей стороны Илюша.

И принялся Кирюшка рассказывать, хотя и не то, чтобы с большим "толком". Состоял сам он, Кирюшка, "якобы стремянным" при Осипе Шмеле; с Юрием же "встрелся" совсем нежданно-негаданно под Симбирском в разгаре схватки разинцев с царскими стрельцами. Попав меж двух огней — симбирского гарнизона и вновь прибывшего из Казани вспомогательного войска князя Борятинского, казаки замешались, побежали. Дольше других держалась сотня Шмеля, хотя от нее не осталось уже и половины. Как вдруг бежит молодой стрелецкий сотник, кричит во всю голову: "Стой, Шмель! Сдавайся!"

— Это был Юрий! — догадался Илюша.

— Да, он. Шмель, знамо, не сдался, и завязалась у них рукопашная. Зазевался я на них, как вдруг меня пулей — казацкой али стрелецкой, сам не знаю — ровно молотком в колено. Заорал я на всю Ивановскую, покатился кубарем…

— А Юрий что же?

— Изловчился он в рукопашной всадить Шмелю кинжал в бок, упал Шмель на спину — да и дух вон. А тут наскочил и на самого Юрия сзади другой казак, рубанул его по башке, и упал он замертво.