Василий Авенариус - Поветрие

Вот и театральная площадь. Скромный ванька должен был попридержать свою клячу, чтобы пропустить несколько щегольских господских карет, подкатывавших с грохотом к украшенному колоннадой и конными жандармами, главному фасаду храма Аполлона и Терпсихоры. Вот и Поцелуев мост; загнули к Благовещенью. Усиленный, неистовый порыв ветра чуть не опрокинул дрожек, не свеял с них седоков. Возница глубже нахлобучил шапку:

— Эка погодка, прости Господи!

Бреднева затрепетала и крепче прижалась к спутнице.

— Наденька… — пролепетала она коснеющим языком.

— Да, Дуня?

— Мне страшно…

— Крепись, мужайся, уж близко.

Обогнули Благовещенье и мимо бульвара и дворца выехали к Николаевскому мосту. Сквозь дымку разлетающегося по ветру дождя тускло светились с моста два ряда газовых огоньков, окруженных туманными кольцами.

— Где остановиться прикажете? — обернулся к барышням извозчик.

— Да тут хоть, у панели, — отвечала Наденька и хватилась за карман. — Ах, Дуня! Портмоне-то и не со мною.

— И я свой дома забыла.

— Как же быть? Послушай, извозчик, вот тебе платок, вот косынка, денег у нас нет.

— Ай, барышни, не грешно вам так обманывать бедного извозчика? Что мне в этих тряпках? Да куда ж вы? Эво прыткие! Нет, стой, держи, так я вас не пущу.

А девушки, рука об руку, легкие, как тени, взбегали уже на тротуар набережной. Свирепым вихрем их чуть было не сбросило обратно на мостовую: вовремя успела одна из них ухватиться за каменную ограду. Внизу, в непроглядной глубине, бушевала расходившаяся река: с глухим бурлением прорывались могучие валы взад и вперед под непоколебимыми быками моста, с сердитым плеском разбивались они о береговой гранит.

Волосы Наденьки, освобожденные от сдерживавшего их платка, взвились в дикой пляске вокруг головы ее. Насквозь похолоделая, онемелая, как изваянная из льда статуя, сжала она, с последней энергией молодой, замирающей жизни, руку спутницы.

— Отсюда нехорошо: прибьет к берегу, разобьет в кровь… Вот спуск: верно, есть лодка…

Они достигли спуска. Вздувшаяся река накрыла уже половину его. Клокоча, взлетали неистовые волны к ногам девушек и окачивали их своими пенистыми брызгами. Звонко журча, стекали воды с верхних ступеней обратно в реку. К береговому кольцу, как верно предугадала Наденька, был привязан челнок, небольшой, аристократический; в каком-то отчаянии покачивался он вправо и влево на набегавших валах и всякий раз зачерпывал понемногу воды, которая, к приходу девушек, наполняла его почти уже до скамеек.

Притянув лодку за веревку к себе, Наденька окостеневшими пальцами начала отвязывать ее. Отвязала.

— Садись, Дуня.

Приподняв край платья, Бреднева шагнула в маленькое судно и, по колено в воде, пробралась на корму. Оттолкнув челнок от берега, и Наденька прыгнула в него. Как ореховая скорлупа, спущенная шалунами в рябящуюся от ветерка дождевую лужу, заплясала и закружилась легкая ладья на бушующей стихии.

Душевная твердость студентки, до последней минуты искусственно поддерживаемая наплывом тяжелых, противоположных ощущений, вдруг изменила ей: дрожа всем телом, в совершенном изнеможении присела несчастная на скамью и, схваченная внезапными судорогами, без звука повалилась ничком в лодку — в наполнявшую ее воду.

— Наденька, с нами крестная сила! — перепугалась Бреднева и принялась поднимать ее.

Глаза бедной студентки закатились, у рта выступила пена. Лодка, вынесенная между тем на гребнях двухсаженных волн под самый мост, с силой ударилась о гранитный бык. Раздался треск разбивающихся досок, пронзительный крик Бредневой: — Помогите! — и судно вместе со своим экипажем поглотилось разъяренной влажной бездной.

На набережной толпилась вокруг городового и извозчика кучка любопытных.

— Бона, слышали, вашество? — толковал ванька. — О помочи кричат. Беспременно они-с.

— Леший бы их побрал… Нашла бабья одурь! — ворчал блюститель общественного порядка. — Чтоб им!.. Тут под спуском должна быть лодка.

Толпа повалила к спуску. Кто-то отделился и сбежал по ступеням.

— Ни души! — откликнулся он снизу.

— И лодки нет?

— И лодки нет.

— Ну, так поминай как звали, пропали мои денежки! — почесал в затылке извозчик.

В это время на глазеющих налетела с хриплым лаем косматая собака. Вслед за нею подбежал юноша лет пятнадцати, в легком домашнем сюртучке, в гимназической фуражке.

— Что тут такое? — осведомился он задыхающимся голосом, трясясь от волненья и холода.

Страж с достоинством оглянул его.

— Девчонок пара топиться вздумала, — нехотя дал он ответ.

— Так что ж вы стоите, как истуканы! Достать багров! Да нет ли поблизости лодки?

Оживленность гимназиста сообщилась прочим; все засуетилось. Несколько минут спустя, у ближнего садка было отвязано два ялика; в один из них первым прыгнул гимназист.

— Отчаливай, братцы! Проворней!

Взлетая и погружаясь, ялики взапуски перерезывали темную зыбь в направлении к мосту.

— Вон словно что вынырнуло… Никак рукав?

— Рукав и есть,

— Подъезжай. Вот так. Зацепляй багром, багром зацепляй, да легче, братец, легче, не изранить бы, сохрани Господи.

Общими усилиями было вытащено в ялик бездыханное женское тело. С трепетом неугасшей еще надежды поднял гимназист мокрую голову утопленницы и заглянул ей в лицо.

— Наденька! — разочаровался он. — Тут должна быть еще одна…

— Другие отыщут, — был ему ответ, — эту бы до-преж всего привести в чувство.

— Да то сестра моя! — умолял со слезами на глазах молодой Бреднев.

— Мало ли чего! И эта, может, чья-нибудь да сестра. Валяй назад, к берегу! Дружно!

Ялик причалил к спуску. Десятки рук протянулись принять выловленное тело.

— Эвона, какая грузная! Откачивай, братцы, даст Бог, очнется.

Пока откачивали несчастную студентку, Бреднев мчался уже, как окрыленный, к соседнему спуску, откуда доносилось жалобное завывание пса, мелькали огни, раздавались клики:

— Тащи ее, тащи! Ну-ж, поминай как звали! Шабаш. Как есть дерево.

С отчаяньем кинулся юноша к распростертому на камнях трупу сестры — и отшатнулся: он глянул в страшно искаженные черты, в тусклые, стеклянные глаза покойницы.

— Нет, уж тут взятки гладки, — говорили, с соболезнованием кряхтя и отдуваясь, окружающие. — Мертвец мертвецом. Господь да успокой ее грешную душу!

До настоящего времени своенравная владычица человеческого живота и смерти — всемогущая судьба обошлась с Ластовым довольно милостиво. Теперь принялась она исподволь подливать ему в сносно-сладкий кубок жизни капля по капле горькой полыни, чтобы сразу не ошеломить его полной чашей одурительной горечи, которую приберегла ему под конец.