Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

У дверей электростанции стояла крошечная шарообразная фигурка. Нельзя было сразу различить ни головы, ни ног — так плотно упаковал ее кто-то в пальто, в шапку, в варежки, в катаночки. Одни только глаза поблескивали в узеньком промежутке между шапкой и шарфом. И глаза эти, изредка помигивая, пристально смотрели на два локомобиля, вразнобой тарахтевших в глубине помещения.

Кайдалов невольно замедлил шаги и тоже заглянул внутрь электростанции.

— А они могут уехать, машины-то? — вдруг услышал он издалека снизу слабенький голосок. Слова казались маленькими, как сам парнишка, но были произнесены твердо и отчетливо.

— Не могут. Видишь, стоят на месте? — склонился над малышом Кайдалов.

«Горный кряж над кустиком багула», — подумал он и усмехнулся.

— А ты что дут один-то делаешь? — Собственный голос показался Кайдалову громким и грубым.

— Как же не могут? А колесы зачем? — спросил кустик. — Вот все уйдут отсюда, а колесы возьмут и уедут!

— Не уедут! — ответил кряж. — А ты кто?

— Я — Валера… Карякин.

— Нина Карякина твоя, что ли, сестренка?

— А чья же? Конечно, моя!

— Куда же ты идешь?

— Домой. Я из детского сада. Тетя Феня одела, я и пошел. Все ругаются: матерей, говорит, не дождешься, без рук и ног осталась, говорит. Ну, я и пошел.

«Не слова, а какие-то шарики выталкивает, — подумал Кайдалов, — круглые, легкие. А Медынька все «р» не выговаривал». — И почувствовал, как словно кольнуло в сердце тонкой и длинной иглой.

— А ты не замерз? Катаночки-то почему в снегу?

— Чуточек замерз… Я в сугроб залез.

— Ну, пойдем вместе.

— Пойдем… А вот все равно возьмут и уедут! Потому что колесы.

Они дошли до учительского дома. Кайдалов посмотрел на окна своей квартиры. Длинные, бесконечные зимние вечера, а он все один, один — просто уж невмоготу!

— А что, молодец, может, зайдем погреемся? — сказал Кайдалов. «Что это с моим голосом, совсем охрип, — думал он между тем. — Зайдет или нет?»

— А ты здесь живешь?

— Здесь.

«Не зайдет!»

— Ну ладно, давай погреемся.

Валерик, выступая каждый раз с правой ноги, взошел по ступенькам крыльца на веранду.

— Ты постой тут, в кухне, — сказал, торопливо отворяя дверь, Кайдалов, — а я лампу зажгу.

Он словно боялся, что Валера раздумает. Руки у него дрожали, когда он снимал холодное стекло десятилинейки, выкручивал фитиль, чиркал спичкой. Мальчонка тихонечко стоял у порога, и даже дыхания его не было слышно.

А когда старый учитель распаковал Валерика — размотал шарф, снял пальтишко вместе с варежками на веревочке, — то оказалось, что Валерик не круглый, а щуплый и сутуленький, с острым подбородком и острыми локотками. И глаза острые и светлые в неожиданно темных и густых ресничках. «Слова-то — шарики, а сам-то — щепочка!» — подумал Кайдалов.

— Садись-ка в кресло, у окна. Я катаночки твои подсушу.

Валерик в одних чулках проворно прошлепал к креслу и уселся, подобрав ноги. Ах, как давно не бегали детские ноги по этому некрашенному полу!..

Кайдалов держал в огромной руке мокрый Валеркин катаночек. Снег на нем растаял, катаночек потемнел, впитав воду. Кожаная латка на заднике сморщилась и отстала. «Валенок-то чуть побольше моей трубки-ганзушки, — подумал Кайдалов, — а пяточка-то худая. Отдам-ка ему старые Бедынькины — они совсем целые». Он все же поставил катаночки на еще теплую плиту, подкрутил фитиль в лампе, и кольцо огня вокруг фитиля утолстилось; в лампе запрыгали веселые язычки; стало светлее в комнате.

— А это кто там спит? — спросил Валерик и показал на стоящие рядышком две кроватки.

И вновь почувствовал Кайдалов, как кольнула сердце тонкая и длинная игла.

— Да вот, понимаешь, никто не спит! Никто… (Ох, до чего же он охрип, просто дерет все в горле!) Ты вот что… есть хочешь?

— Хочу. Ты картошку будешь варить?

— Нет, — ответил учитель из кухни хриплым, точно сдавленным голосом. — Будем кофе пить.

— Ну, давай кофу! — ответил Валерик.

И вдруг, высмотрев в комнате что-то остренькими глазками, соскользнул с кресла. Кайдалов, скрипя половицами, ходил по кухне. Он растопил плиту, налил воды в эмалированный кофейник, достал из буфета круглую коричневую банку с надписью «мокко», черпнул в ней чайной ложкой. «На донышке осталось». Хозяйничая, он то и дело вскидывал голову, прислушиваясь к тихим, неясным звукам, к бормочущему что-то голоску, и странно и удивительно было ему, что он сегодня не один… По квартире разнесся густой и пряный запах кипящего кофе. Когда Кайдалов вернулся в комнату. Валерик сидел на коврике возле кроваток и обеими руками доставал из деревянного ящичка цветные ленты и флажки, картонные игрушки: зайцев, рыбок, петушков. Лицо Валерика, и волосы, и руки были в золотых и серебряных блестках и словно сияли.

— И звезда есть! — кругло и отчетливо выговаривал он. — И звезда!

И он протягивал золоченую бумажную звезду Кайдалову. А тот стоял над ним в своих мешковатых брюках с подтяжками поверх синей фуфайки, грузный, заросший седой щетиной; он держал кофейник в руках; кофе еще булькало — крышка кофейника мелко подрагивала, и коричневая струйка сбегала по ее зеркальному боку. Кайдалов смотрел на звездочку, на ленты, на хрупкие стекляшки… Как давно не прикасались к ним детские руки — с прошлогодней елки!.. Елка стояла тогда в углу за кроватками; Бедынька и Медынька, ложась спать, трогали колючие ветки, доставали потихоньку конфеты в цветных хвостатых обертках… Ох!

— Ну, ну, — бормотал Кайдалов, — давай же пить кофе. Только черный, понимаешь, молока-то нет!

— А с сахаром?

— С сахаром.

— Ну, давай черный с сахаром. А можно, я пока звездочку подержу?

— Можно. Пей, вот твоя кружка.

— Я из блюдечки люблю, — сказал Валерик.

Кайдалов налил ему в блюдечко. Валерик держал в одной руке звезду, в другой большой кусок хлеба с маслом и прилежно выфукивал кофе. Посмотрит то на уменьшающийся кусок хлеба, то на звездочку, то на Кайдалова, склонится к блюдцу и тянет из него черную жидкость сложенными в трубочку губами.

— А для чего ее пьют — кофу? — неожиданно спросил он.

— Как для чего? Ну, чтобы сердце билось лучше.

Валерик быстро приложил руку к груди, потом пожал острым плечиком и засмеялся:

— И не лучше бьется… Ну тебя!

Через секунду Валерик снова копошился возле ящичка, шелестел серебрушками, коробочками, лентами. Что-то было в нем и от Медыньки и от Бедыньки, и Кайдалов подмечал в нем то черты сына, то черты дочери, и от этого было больно, и грустно, и хорошо… Кайдалов тяжело опустился на коврик рядом с Валериком. Тот, запустив руку в самую глубь ящика, вытянул крупную остроносую шишку, пахучую, смолистую; шишка была похожа на башню, сложенную из треугольных коричневых камней.