Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

Бобылкову припомнилось, как он, приехав из командировки, долго не мог достучаться и попасть в дом. Аграфена Самсоновна лежит с повышенной температурой, окна в квартире заледенели, полы замусорены… Тамара, укутавшись в одеяло, сидит на диване и любуется своим альбомом. «Чай не могла себе и матери вскипятить, — упрекнул он тогда дочь, — дрова же в сарае наколотые». — «Я пробовала, — отвечала Тамара, — из печки дым идет».

Ну и что же? Он истопил печи, прибрал в квартире, всех накормил, Аграфена Самсоновна поправилась… Все забылось!

Вспомнил Бобылков и другой случай. Как-то за ужином Тамара стала рассказывать школьные новости. «Сегодня Нинина мать пришла в школу прямо с драги — грязная, просто стыдно. Я бы на месте Нины сделала ей замечание». Он вспыхнул тогда, дочь расплакалась, жена завторила, тем и кончилось.

И вот он не заметил, прозевал… Дочь его превратилась — он теперь не жалел слов — в лежебоку, лгунью, клеветницу!

Ежедневно он напоминает работникам продснаба: «Не забывайте перспективы, глядите вперед!», и что касается ремонта магазинов, завоза продуктов, строительства овощехранилищ, подготовки новых кадров, у него все благополучно. Даже в условиях войны открывает новую точку — переоборудует в магазин старую аммоналку. А дома — такая история!

Он не мог припомнить ни одного случая, когда бы всерьез, а не за столом, из-за раскрытой газеты, поговорил с дочерью. У него, оказывается, нет никакого, хоть самого маленького, опыта в этом деле. Никогда он не рассказывал ей о своей горькой жизни торгового мальчика в роскошном трехэтажном магазине читинского купца Второва на Александровской улице, — жизни, полной грубой брани, подзатыльников, каждодневного унижения и грошовых радостей. А хитрый и сдобный приказчик Лисеич (звали его Захар Елисеевич), который вбивал ему в голову: «Хоть грош, да выторговать», «Торг дружбы не знает», «Торговать — так барыши получать»… Сколько скверной лжи, кривословия, грязного обмана видел он в детстве — этого его девочка не знала, не испытала.

Отец смотрел на дочь, но не на розовые бантики, вплетенные в висячие мостики косичек, не на кружевной воротничок нарядного платьица, — он смотрел в дочерние глаза и видел в них тоскливое упрямство и испуганное одиночество.

Зазвонил телефон. Бобылков быстро взглянул на часы. Было ровно два.

— Неслыханное дело, — воскликнул он, подходя к телефону: — Бобылков опаздывает на совещание!.. Раиса Самойловна? Да, я. Пусть Журин начинает, — говорил он уже в трубку. — Я задержусь. Ничего особенного. С дочкой плохо. Не с точкой, а с дочкой! Заболела… Лечу, примочки ставлю… Начинайте, говорю! — Он с силой повесил трубку на рычаг. — Примочки! — повторил он.

Он сел на стул. Дочь была уже одета.

— Так, Аграфена Самсоновна, Тамара забыла надеть галстук, пионерский галстук… Подайте ей…

Тамара опустила глаза.

— Я не забыла, — прошептала она. — Мне нельзя.

— Почему?

Дочь молчала.

Аграфена Самсоновна застыла с треугольником новенького, разглаженного галстука в руках.

— Так, — снова сказал Бобылков. — Скажи, Тамара, что мне делать? У меня на базе завистливый человечишко оболгал честного работника. И надерзил коллективу. Что мне с ним делать? Выгнать?

Губы у Тамары дрогнули.

— Отвечай.

Но тут на мужа ополчилась Аграфена Самсоновна.

— Что же это такое? — замахнулась она на него пионерским галстуком. — Что же это он ребенка мучает! У вас, Валерьян Павлович, на базе непорядки, кто-то склоки заводит, а мое дитя изволь отвечать за ваши служебные неприятности? У нее же сейчас температура подымется!

— Не подымется, — безжалостно ответил отец. — Тамара знает, о чем я говорю. Отвечай: описывала задачу?

— Да. — Тамара, как завороженная, смотрела на отца.

— Оговорила этих… сына агронома и девочку Карякиной?

— Да.

— Грубила, лгала товарищам?

— Да, — все тише и тише отвечала Тамара.

— Из пионеров исключили?

— Нет… только все равно галстук нельзя… сняли с меня галстук…

— Тамара! — вскричала мать. — Доченька! — Она села на стул посреди комнаты и беззвучно заплакала, вытирая глаза Тамариным галстуком.

— Да, доченька, наша доченька! — Бобылков ожесточенно потер ладонью щеку и продолжал допрос: — А бывало, что ты, не выучив урока, притворялась больной, а мать тебе компрессы делала и вареньем откармливала? Бывало?

— Два раза… было, — не глядя на мать, ответила Тамара.

— Ну что же, Валерьян Павлович, — слабым голосом проговорила сквозь слезы Аграфена Самсоновна. — Маленькая она еще, подрастет — ведь поймет же, господи! — Она отняла от глаз скомканный галстук, посмотрела на мужа и замолчала.

Бобылков поднял с пола Тамарин альбом и раскрыл его:

— А есть ли у тебя друзья, Тамара? Кто с тобой дружит? — Он положил альбом на стол.

— Маша Хлуднева… Обедать приходила, я ей книжку подарила, фантики…

— Нет уж, — сказал Валерьян Павлович, — помыкала ты ею, нравилось тебе, что она нахваливала тебя, и матери тоже нравилась. А почему сейчас не ходит? Иди, иди-ка сюда.

Тамара, никогда не робевшая перед отцом, нерешительно стала рядом с ним у окна.

— Смотри-ка туда, влево, где больница.

— Я каждый день смотрю, — тихо ответила Тамара.

— Ну, и что видишь?

Тамара молчала.

— Я тебе сам скажу: каждый день к Володе Сухоребрию ребята приходят. Не пускают к нему, а они приходят. В палисаднике, на крыльце сидят… Я вот вчера проходил мимо — чуть не полкласса к нему пришло. Уважают, любят. А о тебе кто вспомнил? Будто ты пустое место. «Пишите, милые друзья…» — продекламировал Бобылков. — А где они — милые друзья? Только в альбоме, в стишках. — Бобылков вдруг посмотрел на часы, и схватился за свой портфель из желтой гофрированной кожи. — Невероятное событие: Бобылков опаздывает на совещание!

В дверях он обернулся:

— Ну, смотри у меня!

И, размахивая портфелем, выбежал из комнаты.

Очень, очень плохо Володе. Вот уж пятый день лежит он в приисковой больнице. Ох, что же натворила ты, ледяная вода Урюма!

Опустив глаза, быстро пересекает приемную врач:

— Товарищи, ушли бы вы… Чем вы поможете?

— Доктор, неужели так плохо?..

Он не отвечает, склоняет голову.

Да, очень, очень плохо Володе…

Никто не уходит.

В строгом, безмолвном порядке у двух стенок приемной стоят вдоль стен кресла и стулья.

Трое сидят рядом и думают, думают…

«Нет, нет, только не ты! Уж лучше мне, старой, больной женщине… Как хотелось бы до дня победы дожить, а уступила бы тебе эту радость, уступила, маленький Сухоребрий! Вот Алеша наш — жив ли? И Сеня на фронт собирается. А тебя… нет, не отдадим тебя войне, не отдадим!»