Эжен Мюллер - Робинзонетта

– Если тебе хочется пить, – продолжал Пьер, – вода недалеко.

И он показал на ручеек, вытекавший из источника поблизости от Совиной башни.

– Хорошо, спасибо! – сказала девочка. Она уселась и весело обводила детей глазами.

Пьер и его товарищи, довольные, что она так охотно приняла их приглашение, наперебой старались угодить гостье.

Корзинку поставили к ее ногам, рядом положили куски хлеба. Пьер заострил несколько палочек из орешника, дал ей самую тонкую и сказал, как бы выражая вслух ее затаенные мысли:

– Ты пойдешь с нами, и не один, а десять домов с радостью примут тебя.

– Да! Конечно! – подхватили дети, составившие полукруг около девочки.

Когда все уселись и взяли в руки палочки, приготовленные Пьером, он сказал, обращаясь к девочке:

– Поешь, пожалуйста.

– Хорошо, а вы? – спросила она.

– О! Мы не голодны!

С этими словами Пьер подмигнул своим товарищам, которые, конечно, поняли этот знак и все сразу, как будто подчиняясь приказу, воскликнули:

– Нет, нет, мы не голодны!

После недолгого молчания девочка откровенно призналась:

– Ну да, вы угадали, я уже давно не ела и с удовольствием отведаю вашего хлеба.

И, решительно протянув руку, она продолжала:

– Дайте мне самый большой кусок. Видите, я вовсе не горда, – и она засмеялась, откусывая своими маленькими белыми зубками большой кусок хлеба, – вы ведь от души угощаете меня, не правда ли?

– О да! Конечно! – прозвучало в ответ.

– Тогда глупо было бы не поесть, потому что я действительно голодна… Но знаете, мне всего этого много, я столько не съем, нет, нет. Вы хотите, чтобы я взяла и земляники? С удовольствием. Посмотрите, какую большую горсть я себе положила. Мне теперь достаточно, спасибо!

– Вы угадали, я уже давно не ела и с удовольствием отведаю вашего хлеба, – откровенно призналась девочка.

– Тогда и мы приступим к завтраку, – скомандовал Пьер.

Оставшийся хлеб разделили; корзинку поставили на самом удобном месте, и она превратилась в мишень для маленьких деревянных палочек, которые в руках ребят то опускались, то поднимались, окрашенные в багровый цвет…

И сколько было веселья!..

Но Пьер почему-то не смеялся. Маленькая девочка заметила, что он, задумчиво глядя на нее, забыл в свою очередь взять землянику.

– Поешь же и ты, – сказала она ему.

– Я ем, ем! – и Пьер машинально протянул свою палочку к корзинке, но ничего не взял.

– О, я знаю, почему ты на меня так смотришь! – вдруг сказала девочка.

– Почему?

– Потому что тебя мучает любопытство, тебе хочется знать, откуда я, как меня зовут и как я сюда попала.

– Верно, – согласился Пьер.

– Боже мой! Я не вижу ничего плохого в таком любопытстве и охотно расскажу вам все. Тем более что вы обещали помочь мне пристроиться, и вам необходимо узнать, кто я, чтобы рассказать, если вас об этом спросят.

– Ну да, конечно!

– Хорошо, но только дайте мне доесть хлеб, – прибавила девочка с шаловливой улыбкой.

И когда она уничтожила корку, хрустевшую на ее зубах, водворилась полная тишина, словно все боялись пропустить хоть одно слово из ее рассказа.

– Мне двенадцать лет, – начала девочка.

– Двенадцать лет! – повторил Пьер, тогда как его товарищи изумленно посмотрели друг на друга, как бы спрашивая: возможно ли это?

– Да, – сказала она, – мне исполнилось двенадцать лет в день святого Иосифа. Я знаю, что слишком мала и худа для моих лет, но это ничего не значит, я гораздо сильнее, чем кажусь на вид.

Девочка выпрямилась и сжала пальцы, как бы стараясь придать большую правдоподобность своим словам.

– Да, пожалуй, – любезно подтвердил Пьер; остальные дети взглядами подтвердили свое согласие.

Она продолжала:

– Меня зовут Мари Клозель.

– Хорошее имя! – заметил Пьер.

– Ты находишь? Тем лучше. Я из Вардье.

– Это далеко?

– Надо идти оттуда полдня, чтобы попасть в город.

– Как и отсюда.

– Да, но с другой стороны.

– Твой отец живет в Вардье? – спросил один из мальчиков.

– Мой отец уже давно умер. Я его совсем не помню.

– Как и мой, – сказал Пьер. – А твоя мать?

– Моя мать тоже; но всего год тому назад… И мне этого никогда не забыть, – грустно сказала девочка, склонив голову.

– Значит, у тебя никого нет?

– Нет, у меня есть брат… Я думаю, он жив, но не знаю, где он. Если б я знала, где, то отправилась бы к нему. Он очень любил меня. Он не оставил бы меня в беде. Но я не знаю… Он уехал, и с тех пор я не получала о нем никаких известий.

– Как же так? – удивился Пьер.

– Подожди, я сейчас все объясню. Мой брат был большой, на десять лет старше меня. Он работал в разных местах и отдавал все деньги матери, так что мать мне всегда говорила: «Видишь, какой добрый наш Андре; надо его любить (и я его очень любила!), и если меня не станет, слушайся его во всем, потому что он заменит тебе отца». И я ей отвечала: «Не беспокойся, мама. Я буду его слушаться». И знаете, если бы он был со мной, я бы обязательно его слушалась, потому что обещала это моей маме. Но Андре часто грустил, а мама плакала, видя его печальным. Я помню, что она его спрашивала: «Почему ты так горюешь?» Он отвечал: «Потому что мы слишком нуждаемся!» Мать удивлялась: «Так чего же нам не хватает?» Он отвечал: «Можно ли надеяться разбогатеть, обрабатывая чужую землю?» Мать говорила: «Зачем думать о богатстве, помоги мне только воспитывать твою сестру; потом ты женишься…» «Нет, – возражал он, – в один прекрасный день я совершу безрассудный поступок – я уеду, не знаю куда, разбогатею… потом вернусь и осчастливлю вас обеих». «Брось эти мысли! – сказала мама. – Поцелуй его, Мари, чтобы у него исчезли эти мысли». И мы целовали его так, что он наконец сказал: «Все, теперь я успокоился». Но на самом деле эти мысли довели его до того, что в один прекрасный вечер он не пришел домой и попросил одного человека передать матери, что он вернется богатым или совсем не вернется… И он не вернулся.

– Наверное, это причинило много горя твоей матери? – спросил Пьер.

– Да, она всегда плакала. От этого она и захворала, да так, что не могла больше работать. Я попробовала зарабатывать. Но как? Я была слишком мала. Время от времени я приносила несколько грошей. Мама всегда лежала в постели, и у нас часто не было хлеба. Она говорила мне: «Мари, никогда не надо просить милостыню; надо работать; хлеб, данный из милости, не сладок…» Потом она заставляла меня читать молитвы за нашего Андре, которого продолжала горячо любить. Мама говорила мне еще: «Когда он вернется (потому что я точно знаю, что он вернется), не упрекай его, люби его, делай все, что он прикажет, скажи ему, что я не сердилась на него, что я всегда его благословляла». И вот однажды вечером, когда она долго говорила мне про Андре, но таким слабым голосом, что я едва могла расслышать, она закрыла глаза, целуя меня… Пришли соседки и увели меня с собой… На другой день ее отнесли в церковь в белом ящике, а меня одели в черное… Потом все пошли на кладбище… И меня не повели домой спать… Я плакала, потому что понимала, что мать умерла, что ее положили в землю и я ее больше не увижу. Меня уговаривали: «Не плачь!», но я все продолжала плакать…