Виталий Бианки - Лесные сказки и были (сборник)

А тут сам Санька выскакивает в стороне из канавки – и бегом к палочке-выручалочке.

Надо бы и Ване скорей к ней, – чтобы первому постучать, – да он растерялся.

Как же так: ведь Санька под сараем сидит!

И Ваня ещё раз крикнул в дыру:

– Вылазь, Санька! Всё равно – вылазь!

Девчонки так со смеху и покатились.

А Саня уж у палочки – стук, стук стук! – и кричит:

– Вот он – я! Води-ка в другой раз.

Тут Ваня опомнился.

А от угла не идёт.

– Ребята, – говорит, – тут что-то не так. Тут с нами ещё кто-то в хоронушки играет. Вот сюда залез, – я своими глазами видел.

Ребятишки к нему.

Он стоит белый, как берёза, глаза большие, и шепчет:

– Вот тут, вот тут сидит… Я ноги видел. Лезет – ногами брыкается.

Ребятишкам стало не по себе.

Сумерки гуще. Лес рукой подать – и стоит тёмный, страшный. В лесу – волки, медведи и – как знать? – кто ещё.

Неизвестно, кто под сарай забрался. Сидит там…

Санька – боевой парнишка – как крикнет толстым голосом:

– Кто там в яме? Объявись!

А под сараем как шебуршнёт!

Таня, Паня, Маня как взвизгнут, как припустят бежать!

Хорошо – на меня набежали: как раз я из лесу шёл – с охоты. Еле их остановил.

Рассказали мне, как всё было.

Вижу – дело серьёзное. Пошёл к сараю. Девчонки за мной – издали.

Саня с Ваней стоят у угла – в руках уже колья у них: хотят в яму толкать.

– Обождите, – говорю. – Погляжу раньше.

Поставил я ружьё к стенке, опустился на четвереньки, чиркнул спичку.

Батюшки светы, кто под сараем-то сидит!

Я руку туда – и цоп его за уши!

Уж как он ни брыкался, – так за уши и вытащил его ребятишкам.

– Видали, кого струсили?

Заяц, здоровый русачина! Вот глупый, куда схорониться вздумал.

Косой этот всю зиму потом у девчонок в избе жил. Совсем ручной стал. Девчонки его так Санькой и прозвали. Забьётся, бывало, под печь, – спит там. А крикнуть ему: «Санька, вылазь! Вылазь, Санька!» – сейчас и выскочит. Дескать, не дадут ли капустки?

Не очень-то, значит, глупый.

Да уж там глупый не глупый, а тот раз маху дал: чем ему с ребятишками в хоронушки играть, под сарай лезть, сыграл бы лучше с ними в догонялки. Припустил бы назад к лесу, откуда пришёл, – кто б его догнал!

Он ногастый.

Удивляюсь я на певчих пташек: как только они на свете живут?

Ни силы в них, ни весу, – пух да перо. В костях и то у них воздух. Прутиком хлестнёшь, – и дух вон.

А ведь долгие годы здравствуют, ещё и песни поют – радуются. Гляди-ка, какие весёлые!

Гусь – тот вон как по земле ступает. В соколе или, всё равно, в ястребе – в тех опять сила большая. Силой и берут.

Добро бы ещё соловей: тот в роще живёт, в кустах. Этому есть где схорониться от ястреба. Чуть что – он в чащу – и был таков.

Ну, а взять, к примеру, жаворонка.

Этому куда деваться, когда кругом чистое поле?

Хорошо там, если трава или рожь стоит в поле, – человека за ней не видать. А вот как я нынче полем шёл: хлеб-то машиной сжат весь подчистую. Мыши схорониться – и то негде. И бежит впереди меня по дороге жавороночек, по-нашему сказать: пахарёк.

Люблю я эту пташку, хоть и всего-то в ней – ничего, песня одна. А уж как по весне обрадует, когда в лесу ещё зима полная, а он уж, пахарёк-то, над полем, над первой проталиной вьётся – песни своей серебро с поднебесья рассыпает.

Иду я, конечно, по дороге по просёлочной – и он впереди меня бежит. Пробежит, пробежит – и станет. Подойду, – он дальше.

И слетел. Слетел и ввысь забирает. Крылышками, гляжу, мелко-мелко затрепетал – вот-вот запоёт.

«А почему, – думаю, – ему и не запеть? День-то, гляди, какой тёплый да ласковый. На небе ни соринки, солнышко славно припекает, – даже пыль у меня из-под ног. Так, может, он лето вспомнил, гнёздышко свое тёплое во ржи».

Пахарёк и вправду запел.

Да на свою голову. Лучше б по сторонам глядел.

Я-то ещё издали приметил: мчится на него лютый враг – крылья серпом – соколок-белогорлик. Я даже крикнул пахарьку-то:

– Глянь, летит!..

Будто он человеческие слова понимать может.

Увидел, конечно, и он врага своего, да уж поздно: куда в чистом поле от быстрокрылого сокола денешься?

Камнем пал мой пахарёк с высоты – и прямо на дорогу, в тележную колею. А крылышками так и трепещет, сучит, как птенчик.

«Лихорадка, – думаю, – его с перепугу бьёт».

А он исчез, – как сквозь землю провалился.

Рассматривать тут некогда было, куда он девался: как раз тут и соколок подоспел. С лёту вниз, над самым тем местом, где сейчас пахарёк был, вихрем промчался – и опять взмыл.

А унёс что-нибудь в когтях или нет, – я не приметил.

Подошёл я к тому месту, где пахарёк был, и каждый комочек земли оглядываю. Коли сокол не унёс, должен ведь он тут быть, не мог же в самом деле под землю уйти.

Однако нет пахарька.

Вдруг вижу: будто глазок на меня из земли глядит.

Один глазок, а пташки нет.

Я ещё шаг шагнул, – получше рассмотреть.

Тут пахарёк вскочил на ножки, встряхнулся – пыль с него так облачком и поднялась – да полетел себе тихонько в сторону, в поле.

Что ты скажешь! Ведь это он от сокола прятался, крылышками на себя пыль накидал, в один миг под ней схоронился.

А соколик-белогорлик, гляжу, вон уж где – и за ласточкой погнался.

Пропала, думаешь, ласточка?

Обожди, не спеши. Сила, конечно, на его стороне, на соколиной, и полёт у него из всех птиц, пожалуй, самый что ни на есть быстрый будет. А вот не всякая же ласточка ему даётся, – тоже сам видел.

Такой же вот белогорлик, – может, даже этот и был, – в деревне у нас за ласточками метнулся. Соколков этих – чеглока-белогорлика, кобчика, дербника – сразу от ястреба отличишь: крылья у них очень длинные, узкие и серпом загнуты.

Отбил белогорлик одну из стаи – и за ней.

Ласточка туда-сюда, зигзагами. Да не тут-то было: изворотлив соколок, не хуже её.

А в колхозе у нас силосная башня вот уже пятый год как сложена из кирпича. Высокая, круглая.

Гляжу: ласточка к ней. Да тем же ходом вокруг башни.

Он, конечно, за ней: схорониться-то ей там всё равно негде.

Она у самой что ни на есть стенки круг даёт. Крылышки-то у неё коротенькие, так чуть не в притирочку к стене.

Он так не может: крылья у него долгие.

Соколок вокруг башни круг даёт большой, а ласточка – малый. Ей скорей обернуться.

На втором кругу, гляжу, она уж от него за башней.

Ну, где ж ему тут её догнать?

Отлетел, не солоно хлебавши.

И спаслась касаточка.

Тут сила не берёт.

Ещё вот про воробьишку одного скажу, – как на него ястреб накинулся.

У меня в палисаднике случай был.

Целый выводок воробьишек на улице за моей изгородью прыгал. А ястреб через два двора в ёлке прятался, с них глаз не спускал – караулил минуту.

Ястреб ведь не то, что сокол. Соколу что шире кругом, то лучше. Он как волк свою добычу ловит – догоном. И всё больше на лету птиц берёт. А ястреб – этот как кошка: схоронится в засаду да вот из прикрытия-то и кидается. От него куда ни схоронишься, – он вытащит: ноги долгие, когти хваткие.