Лидия Чарская - 7 историй для девочек

– Единственный раз, когда я и месье де Ла Моль были у Рене.

– Вы, значит, признаете, что вместе с месье де Ла Молем были у Рене?

– Я этого никогда и не скрывал.

– Повытчик, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.

– Эй, эй! Потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны, об этом я не говорил ни звука.

– Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?

– Отрицаю. Колдовство имело место случайно, без предварительного умысла.

– Но оно имело место?

– Я не могу отрицать того, что происходило нечто похожее на ворожбу.

– Повытчик, пишите: обвиняемый признался, что у Рене имела место ворожба против жизни короля.

– Как против жизни короля? Это мерзкая ложь! Никогда никакой ворожбы против жизни короля не было!

– Вот видите, господа, – сказал Ла Моль.

– Молчать! – приказал председатель; затем, обернувшись к повытчику, продолжал: – Против жизни короля. Записали?

– Да нет же, нет, – возразил Коконнас. – Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.

– Что я вам говорил, господа? – вмешался Ла Моль.

– Месье де Ла Моль, вы будете отвечать, когда вас спросят, – заметил ему председатель, – но не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?

– Конечно, утверждаю.

– Почему же на ней корона и королевская мантия?

– Да очень просто, – отвечал Коконнас, – потому что она…

Ла Моль встал с места и приложил палец к губам. «Верно, – подумал Коконнас. – Но что бы такое рассказать, что удовлетворило бы господ судей?»

– Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?

– Да, разумеется, настаиваю.

– Но отказываетесь говорить, кто эта женщина.

– Это моя соотечественница, – вмешался Ла Моль, – которую я любил и хотел, чтобы и она меня полюбила.

– Допрашивают не вас, месье де Ла Моль! – воскликнул председатель. – Молчите, или вам заткнут рот.

– Заткнут рот?! – воскликнул Коконнас. – Как вы сказали, господин в черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Ну-ка!

– Введите Рене, – распорядился главный прокурор Лягель.

– Да, да, введите Рене, – сказал Коконнас, – посмотрим, кто будет прав: вы ли трое или мы двое…

Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согбенный под гнетом преступления, которое он собирался совершить, – еще более тяжкого, чем совершенные им раньше.

– Мэтр Рене, – спросил председатель, – узнаете ли вы вот этих двух обвиняемых?

– Да, месье, – ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.

– Где вы их видели?

– В разных местах, в том числе и у меня.

– Сколько раз они у вас были?

– Один раз.

По мере того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо Ла Моля, наоборот, оставалось строгим, как будто он предчувствовал дальнейшее.

– По какому поводу они были у вас?

Рене, казалось, поколебался на одно мгновение.

– Чтобы заказать восковую фигурку, – ответил он.

– Простите, простите, мэтр Рене, – вмешался Коконнас, – вы ошибаетесь.

– Молчать! – сказал председатель, затем, обращаясь к Рене, спросил: – Эта фигурка изображает мужчину или женщину?

– Мужчину, – ответил Рене.

Коконнас подскочил, как от электрического разряда.

– Мужчину?! – спросил он.

– Мужчину, – повторил Рене, но таким слабым голосом, что даже председатель едва расслышал его ответ.

– А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?

– Потому, что статуэтка изображает короля.

– Подлый лжец! – воскликнул Коконнас в бешенстве.

– Молчи, молчи, Коконнас, – прервал его Ла Моль, – пусть говорит: каждый волен губить свою душу.

– Но не тело других, дьявольщина! – возразил Коконнас.

– А что обозначает стальная иголка в сердце статуэтки и буква М на бумажном флажке? – спросил председатель.

– Иголка уподобляется шпаге или кинжалу, буква М обозначает – смерть .

Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четыре конвойных удержали пьемонтца.

– Хорошо, – сказал прокурор Лягель, – для суда достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.

– Нельзя же, – воскликнул Коконнас, – слушать такие обвинения и не протестовать!

– Протестуйте, месье, никто вам не мешает. Конвойные, вы слышали?

Конвойные завладели двумя обвиняемыми и вывели их: Ла Моля – в одну дверь, Коконнаса – в другую.

Затем прокурор поманил рукой человека, которого Коконнас заметил в темной глубине залы, и сказал ему:

– Не уходите, мэтр, у вас будет работа в эту ночь.

– С кого начать, месье? – спросил человек, почтительно снимая колпак.

– С этого, – сказал председатель, показывая на Ла Моля, удалявшегося в сопровождении двух конвойных. Затем председатель подошел к Рене, который с трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.

– Прекрасно, месье, – сказал ему председатель, – будьте спокойны: королева и король будут поставлены в известность о том, что раскрытием истины в этом деле они обязаны только вам.

Когда Коконнаса отвели в другую камеру, замкнули за ним дверь и он оказался наедине с самим собой, то весь подъем духа, который поддерживался в нем борьбой с судьями и злостью на Рене, сразу исчез, и грустные мысли стали тесниться одна вслед за другой.

«Мне думается, – говорил он сам с собой, – все оборачивается самым скверным образом, сейчас бы как раз время побывать в часовне. Того гляди, приговорят нас к смерти; а то, что они сейчас выносят нам смертный приговор, не подлежит сомнению. Побаиваюсь я этих смертных приговоров при закрытых дверях в крепости, да еще со стороны таких противных рож, как те, что сидели перед нами. Они серьезно намерены отрубить нам головы… Гм-гм!.. Я возвращаюсь к своей прежней мысли – пора идти в часовню».

За тихим разговором с самим собой наступила гробовая тишина, как вдруг ее прорезал жалобный, глухой, тягучий крик, совершенно непохожий на голос человека; казалось, он пробился сквозь толщу каменной стены и прозвенел в железных прутьях ее решеток. Коконнас невольно вздрогнул, несмотря на то что мужество у подобных храбрецов – чувство врожденное, как инстинкт хищных животных; он замер в том положении, в каком его застал этот страшный вопль, сомневаясь, возможен ли у человека такой крик. Коконнас приписывал его и вою ветра, пронесшегося по деревьям, и одному из многих ночных звуков, гуляющих в пространстве между неведомыми мирами, среди которых вертится наш мир. Но вот донесся новый вопль – сильнее, жалостнее первого; и на этот раз Коконнас не только ясно различил в нем человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал голос самого Ла Моля.

При звуке его голоса Коконнас забыл о том, что сидит за двумя дверьми, за тремя решетками и за стеной в двенадцать футов толщиной; он ринулся всем телом на стену, как будто собираясь повалить ее и броситься на помощь с криком: «Кого здесь режут?», но, ударившись об эту им забытую преграду, Коконнас отлетел к каменной скамье и рухнул на нее.