Лидия Чарская - 7 историй для девочек

– Может быть, я был не прав все эти десять лет, – говорил он самому себе. – Десять лет – долгий срок. А теперь уже, может быть, слишком поздно, чтобы сделать что-нибудь, слишком поздно! О чем же я думал!

Конечно, это значило призвать не ту «волшебную силу», начав с того, чтоб сказать «слишком поздно». Даже Колин сказал бы ему это. Но он ничего не знал о «волшебной силе», ни о доброй, ни о злой; ему еще предстояло узнать об этом. Он подумал о том, не потому ли Сюзанна Соуэрби осмелилась написать ему, что поняла материнским инстинктом, что мальчику гораздо хуже, что он, быть может, смертельно болен. Если бы он не находился во власти этого странного спокойствия, всецело овладевшего им, он бы чувствовал себя еще более несчастным, чем прежде. Но это спокойствие несло с собой мужество и даже надежду. Вместо того чтобы поддаться тяжелым мыслям, он старался поверить в лучшее будущее.

«Быть может, она видела, что я еще в состоянии буду сделать ему добро, обуздать его? – думал он. – Я остановлюсь у нее по дороге в Миссельтуэйт».

Но когда он, проезжая по степи, велел остановить карету возле коттеджа, семеро или восьмеро игравших там детей сбились в одну группу и, ласково и вежливо поклонившись, заявили ему, что их мать рано утром ушла к жившей по другую сторону степи женщине, у которой недавно родился ребенок.

– А наш Дикон, – добавили они, – ушел в Миссельтуэйт-Мэнор работать в саду, куда ходит несколько раз в неделю.

Мистер Крэвен посмотрел на эту группу крепышей с круглыми, краснощекими лицами, из которых каждое по-своему улыбалось ему, и подумал о том, какие это здоровые, славные ребятишки. Он тоже улыбнулся в ответ на их ласковые улыбки, вынул из кармана золотой соверен и дал его «нашей Сюзанне-Элен», самой старшей из детей.

– Если вы это разделите на восемь частей, то у каждого из вас будет по полкроне, – сказал он.

Сопровождаемый улыбками, смехом и поклонами, он уехал, оставив за собой прыгавших от радости и толкавших друг друга детей.

Поездка по степи особенно успокоительно подействовала на него. Почему она теперь вызывала в нем чувство человека, который возвращается домой, чувство, которого, казалось ему, он уже больше никогда не мог испытать? Почему она будила в нем сознание красоты земли и неба, пурпурной дали и какое-то теплое чувство, когда он приближался к большому старому дому, где жили его предки целых шестьсот лет? В последний раз он уехал отсюда, дрожа при одном воспоминании о его запертых комнатах и мальчике, лежавшем на резной кровати под парчовым балдахином.

Возможно ли, что он найдет в нем хоть какую-нибудь перемену к лучшему и сумеет побороть в себе отвращение к нему? Как ярок был этот сон, как чуден и ясен голос, который ответил ему: «В саду! В саду!»

– Постараюсь найти ключ, – сказал он. – Постараюсь открыть калитку… Я должен… хотя не знаю почему.

Когда он приехал, слуги, встретившие его с обычными церемониями, заметили, что он выглядел гораздо лучше и что он не ушел в те отдаленные комнаты, которые обыкновенно занимал. Он прошел в библиотеку и послал за миссис Медлок. Она явилась несколько возбужденная, раскрасневшаяся и полная любопытства.

– Как поживает мистер Колин, Медлок? – осведомился он.

– Вот что, сэр, – ответила миссис Медлок. – Он… он совсем другой, так сказать…

– Хуже? – подсказал он.

– Видите ли, сэр, – постаралась она объяснить, – ни доктор Крэвен, ни сиделка, ни я не можем понять, что с ним такое.

– Почему же?

– По правде сказать, сэр, мистеру Колину, быть может, лучше, а быть может, это перемена к худшему. Аппетит у него просто невероятный, сэр, а выходки его…

– Он стал еще… еще более странным? – спросил мистер Крэвен, тревожно сдвинув брови.

– Вот именно! Он становится все более странным, если сравнить его с тем, каким он был прежде. Он, бывало, ничего не ест и вдруг начал есть, просто удивительно, сколько он ел… а потом вдруг опять перестал, и кушанья отсылались назад так, как прежде… Вы, вероятно, не знали, сэр, что он никогда не позволял вынести себя на открытый воздух. Чего только нам ни приходилось проделывать, чтобы уговорить его позволить вынести себя в кресле! Просто дрожишь, бывало, после этого, как лист. Он, бывало, доводил себя до такого состояния, что доктор Крэвен говорил, что не хочет брать на себя ответственности и заставлять его выходить. И вот, сэр, как-то вдруг, после одного из самых страшных припадков, он стал настаивать, чтобы его каждый день вывозили с мисс Мери и чтобы Дикон – мальчик Сюзанны Соуэрби – вез его кресло. Он очень привязался к мисс Мери и к Дикону, а Дикон приносил сюда своих ручных зверей, и, поверите ли, сэр, он теперь на открытом воздухе с утра до ночи!

– Как он выглядит? – был следующий вопрос.

– Если бы он ел… нормально, сэр, можно было бы подумать, что он полнеет, но мы боимся, что это, пожалуй, какая-нибудь опухоль. Иногда он как-то странно смеется, когда сидит один с мисс Мери. Прежде он никогда не смеялся. Если позволите, к вам сейчас придет доктор Крэвен. Он никогда в жизни не был в таком недоумении…

– А где мистер Колин теперь? – спросил мистер Крэвен.

– В саду, сэр. Он всегда в саду, хотя ни одному живому человеку не позволяет подойти близко, потому что боится, что тот на него взглянет.

Мистер Крэвен почти не слышал ее последних слов.

– В саду! – сказал он, и после того как отослал миссис Медлок, он все стоял и повторял: – В саду, в саду!

…Он должен был сделать усилие, чтобы понять, где он находится, и когда он совсем очнулся, то повернулся и вышел из комнаты.

…Он направился, как, бывало, делала Мери, к калитке между кустов и прошелся между лавровых деревьев и между клумб возле фонтана. Фонтан теперь бил, и его окружали клумбы ярких осенних цветов. Он перешел лужайку и повернул на длинную дорожку возле стены. Он шел не быстро, а медленно, и глаза его были устремлены на тропинку. Он чувствовал, как что-то влекло его к тому месту, которое он давно покинул, и он не знал почему. Чем ближе он подходил, тем медленнее становились его шаги. Он знал, где находится калитка, даже когда ее закрывал густой плющ, но не помнил, где именно лежал зарытый ключ. Он остановился и встал неподвижно. Густой плющ закрывал калитку, ключ был зарыт под кустами, ни один живой человек не прошел в эту калитку за целых десять лет, но из глубины сада доносились звуки. Это были звуки бегавших ног, как будто кто-то гонялся за кем-то под деревьями; странные звуки тихих, полузаглушенных голосов, восклицания и сдержанные веселые крики. Это было очень похоже на смех маленьких созданий, неудержимый смех детей, которые стараются не быть услышанными, но которые ежесекундно, в порыве оживления, готовы расхохотаться.