Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)

– Здравствуйте, доктор! А это для дочки!

Я слышу где-то неподалеку, в толпе, голос Риты Шабановой:

– Мама! Древницкий опять Сашке Яновской розы подарил!

И тут же ясный голос Зои, протяжный и ленивый: – А тебе завидно, да? [1]

На последнем полете Древницкого Анна Борисовна не присутствовала, хотя и собиралась быть. Но, когда мы возвращаемся домой, Юзефа встречает нас сияющая, как начищенный медный подсвечник:

– Учителя нашего выпустили!

Мы все набрасываемся на Юзефу с вопросами, но она знает только, что прибегала «учителька» (Анна Борисовна), что она была «такая ра́дая, такая ра́дая!..».

– «Юзефочко, говорит, дорогой вы человек! Мужа моего сегодня выпустили с острога! Пошел свидетельство выправлять, сегодня ночью, говорит, уезжаем!..» Так и сказала: «Юзефочко, дорогой человек!» – повторяет Юзефа растроганно.

Приходит и Анна Борисовна. От радости она немного растерянна, словно боится верить счастью. Она объясняет, что Павла Григорьевича действительно выпустили – дали ему в полицейском управлении так называемое «проходное свидетельство» в Харьков.

Фон Литтен исполнил свое обещание!

– А как же вы успеете до ночи уложиться? – беспокоится мама.

– Да какие у нас пожитки, Елена Семеновна! Уже все уложили…

– А почему вы пришли без Павла Григорьевича? Посидели бы с нами последний вечерок!

– Да это все Павел мудрит: говорит, что это неконспиративно, что мы вас можем подвести…

– Вот что, дорогая моя Анна Борисовна: за нас можете не беспокоиться – пока фон Литтен сидит на своем месте, будьте спокойны, он себе не враг. Ни один волос не упадет с моей головы. Сию минуту ступайте за Павлом Григорьевичем! – командует папа.

Павел Григорьевич и Анна Борисовна приходят скоро – уже со всеми вещами: прямо от нас они отправятся на вокзал. Павел Григорьевич отлично выглядит. Словно и не сидел в тюрьме!

– Я же каждый день дышал воздухом у окна в ожидании, когда моя Анна Борисовна поплывет мимо тюрьмы на лодке!

Анна Борисовна и Павел Григорьевич смотрят друг на друга так, словно разговаривают глазами:

«Да?»

«Ну конечно!»

«Навсегда?»

«А то как же!»

«Ну вот и отлично!»

Павел Григорьевич говорит маме:

– А какие котлеты, какие роскошные булки посылали мне вы, Елена Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!

– Не верьте ему, Елена Семеновна! – смеется Анна Борисовна. – Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!

Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука – может быть, навсегда, – но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.

Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.

– О, Кики такой умный! Он безошибочно узнаёт, кто хороший, кто нет… И он радуется, когда видит хороших людей!..

Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, – врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки…

Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.

– Будешь нас помнить, Сашенька?

– Всю жизнь! – обещаю я.

И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей – Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное Зернышко, Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..

– Ты не спишь? – Это папа присел около моей кровати.

– Не сплю… Думаю… Папа, а ты – не революционер?

– Нет, Пуговка. Не революционер.

– Почему?

– Почему? – медленно повторяет папа мой вопрос. – Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я… Он должен быть героем! Ведь они – только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями… Это будет трудно и долго… Помогать им – вот все, что я могу…

– А победят они?

– Победят. Непременно.

Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа – он сам это сейчас сказал! – беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.

– Папа… Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!

– Например?

– Ну, например, пошел – и убил царя!

– Ох, какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. – посмеивается папа. – Настоящие революционеры – такие, как Павел Григорьевич, – этого не делают… Они царей не убивают!

– Почему?

– А вот почему – об этом мы поговорим тогда, когда…

Вот оно: так я и знала!

– … когда у тебя коса вырастет!

Коса – она, конечно, очень долго растет. Но маленькая косичка, в несколько сантиметров, такая, чтобы в нее можно было вплести ленточку, – такая у меня к концу лета всетаки уже есть. Это очень приятно. Я поворачиваю голову то вправо, то влево, словно трясу надетыми на уши сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по ушам (это еще когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке… Это тоже приятно!

В один прекрасный день, когда мы с Юлькой сидим на обычном месте, на берегу реки, куда ее каждое утро приносит Степан Антонович, Юлька говорит мне:

– Завтра придешь?

– Приду.

– Нет, ты приходи непременно . В двенадцать часов, – настаивает Юлька.

– А что?

– Так… – И Юлька делает загадочное и таинственное лицо. Ясно: она знает какой-то секрет.

Однако сохранить тайну до конца она не может.

– Свадьба у нас завтра… – говорит она, сияя. – Мамця со Степаном Антоновичем венчаться идут… Приходи в двенадцать часов. И не сюда – меня здесь не будет. К ресторану приходи, к черному ходу, где наша комнатка… И еще Юзефе скажи, чтоб с тобой пришла! Непременно!

Пока Юлька была больна, ее мать очень подружилась с Юзефой. Она даже называет Юзефу «тетечкой».

– Мы и татку твоего хотели пригласить, да не смеем…

– Папа непременно пришел бы! – горячо уверяю я. – Но в двенадцать часов он в госпитале.

Когда я ухожу, Юлька кричит мне вслед:

– Не забудь: завтра в двенадцать с черного хода! И Юзефа чтобы тоже!

Я очень радуюсь этому приглашению, хотя со словом «свадьба» у меня связаны не очень приятные воспоминания. Я была на свадьбе только один раз в жизни. Выходила замуж двоюродная сестра моей мамы. Я была еще маленькая – лет шести. Дома было много суматохи – одевались, готовились ехать на свадьбу. Пришел дамский парикмахер пан Теодор; он стал завивать маме локоны горячими щипцами, это было ужасно интересно. Пан Теодор нагревал щипцы на керосинке, потом пробовал нагревшиеся щипцы сперва о собственное ухо, о палец, предварительно послюнив его, и, наконец, о кусок газеты, отчего в комнате плыл запах паленой бумаги.