Василий Ардаматский - Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов (Рисунки А. Лурье)

Он проснулся, когда солнце было почти в зените. Сквозь кусты ослепительно сияло зеркально гладкое озеро, вокруг звенели птичьи голоса. Люди спали. Солдата и Гоши не было. Подойдя к закраине кустарника, Баранников начал всматриваться в сторону деревни, но ничего не увидел. Съев оставшийся у него кусок хлеба, Баранников подошел к озеру и долго со вкусом пригоршнями пил прозрачную воду и смотрел на игру рыбешек. Кругом все было спокойно…

Солдат и Гоша явились совсем не с той стороны, откуда их ждали, и пришли не одни. С ними был пожилой мужчина, одетый во френч из домотканого серого сукна.

На рем не, перехватывавшем его располневшую фигуру, висела приоткрытая кобура с наганом.

— Зокин Ефим Сергеевич, председатель местного сельсовета, — степенно представился он Баранникову и, оглядев столпившихся вокруг людей, продолжал: — Ваши товарищи обо всем меня информировали. В свою очередь, должен информировать вас о положении в общем масштабе…

Голосок у него был высокий, чуть дребезжащий. Говорил Зокин спокойно, обстоятельно, точно на мирном заседании своего сельсовета.

— Состоялось обращение нашего Советского правительства по поводу войны. Сказано перед всем миром, что дело наше правое и что мы победим. Не без борьбы, конечно.

К чему правительство всех нас и призывает. Исходя из этого, имею предложение.

Давайте пробиваться в сторону севернее Пинска. Отсюда пойдем вдоль реки Ясельда, южнее Логишина, а дальше — на Богдановку. Там, по моим сведениям, уже действуют отряды, сформированные из местного актива. Это точно.

План Зокина был принят, и в сумерках отряд тронулся в путь. Без всяких осложнений в эту ночь дошли до места, где река Ясельда перекрещивалась с шоссейной дорогой. Когда наступил рассвет, начали вести наблюдение за местностью. До полудня на дороге не появилось ни одной машины.

— Фашисту эта дорога ни к чему, — убежденно говорил Зокин. — Он прет из Бреста на Пинск и Барановичи, а эта дорога ему вроде поперек. Надо, не дожидаясь ночи, пересечь дорогу и идти дальше.

Солдат предложил выслать вперед человека, чтобы разведать, как он выразился, обстановку на ближней дистанции.

— Да что там ведать? — разозлился Зокин. — Вон она вся обстановка. Вся вокруг как на ладони.

И они пошли.

Вся беда была в том, что по другую сторону дороги простиралась абсолютно голая равнина и только у далекого горизонта чернела полоска леса. Чтобы скорей миновать опасную равнину, пошли по прямой, а не вдоль реки, которая повела бы их несколько южнее и ближе к опасному Пинску.

Шли быстро,* плотной цепочкой, чуть пригнувшись к земле. Вдруг с холма, на который взбегала дорога, ударили два пулемета.

— Ложись! — крикнул солдат и первый прильнул к земле.

Пулеметы били длинными очередями, но расстояние до цели было все же большое.

Огонь не мог быть прицельным и никого не затронул. Но страх от первого обстрела был, может быть, пострашнее ранения. Огонь давно прекратился, но все продолжали лежать на земле. Вражеская засада, очевидно, имела радиосвязь. Не прошло и получаса, как на дороге появился отряд мотоциклистов. Машин десять, не меньше. И на каждой по два гитлеровца. Мотоциклы съехали с дороги и прямо по лугу развернутым строем помчались к лежащим на земле людям.

Все, что затем произошло, боем не назовешь. Остановившись шагах в тридцати, мотоциклисты расстреливали все еще лежавших на земле людей. Первым поднялся Баранников. За ним солдат, Гоша и Зокин. Впрочем, только у них и было оружие.

Солдат сделал два выстрела и упал, перевернувшись на спину. Рядом с ним с поднятым в руке наганом свалился Зокин. Баранников разрядил пистолетную обойму и стал искать по карманам запасную, но тупой удар в живот сломил его пополам, и он головой ткнулся в землю.

Пахло гнилой соломой и карболкой. Сергей Николаевич Баранников не мог определить, сколько времени он живет среди этих запахов — уже давно они были единственным ощущением жизни. Да еще боль, которая жгла его изнутри, как пламя, то разгоравшееся, то угасавшее. Запах гнилой соломы представлялся Баранникову живым, добрым и каким-то домашним, а карболки — холодным, злым, враждебным.

Иногда ему казалось, что запахи эти борются между собой и что от исхода этой борьбы зависит его жизнь.

Только три дня назад он стал смутно понимать, где находится, и вспоминать, что с ним произошло. Он лежал в длинном темном сарае, который раньше был, наверное, колхозным хлевом. Крыша осталась только с одной стороны. Уцелевшие балки перекрытия перечеркивали небо косыми линиями.

Сарай был набит людьми. Гитлеровцы бросили сюда несколько сот раненых военнопленных. Они лежали, ползали, ходили. Их стоны сливались в глухой гул, который не прекращался ни днем, ни ночью. Никакого немецкого начальства в сарае, по существу, не было. Шестеро солдат охраны жили поодаль, в палатке на взгорье, и сюда не заглядывали. Здесь был свой начальник — Роман Федорович, пожилой угрюмый человек с седой как лунь головой. На одной из петлиц его изодранной военной гимнастерки сохранилась эмблема — чаша со змеей.

Все в сарае знали, что Роман Федорович начал войну военным врачом и вскоре, раненный, попал в плен. У него была раздроблена левая рука. Чтобы остановить гангрену, он здесь, в сарае, перочинным ножом ампутировал себе руку по локоть.

Люди безгранично доверились ему, убедившись, что он имеет власть над смертью. И все же умирали ежедневно. Мертвых уносили из сарая глубокой ночью, когда большинство раненых спали. Утром во время обхода кто-нибудь спрашивал у Романа Федоровича:

— Доктор, куда девался мой сосед слева?

Роман Федорович строго спрашивал у дежурного:

— Где этот товарищ?

— Переведен в другое помещение, — отвечал дежурный.

Роман Федорович шел дальше. Скоро все знали, что это за «другое помещение», и стали называть его верхним. Но каждый раз спрашивали.

Четкие ответы дежурных почему- то успокаивали.

В это утро Роман Федорович задержался возле Баранникова дольше обычного.

— Удивил ты меня, братец.

— Чем? — слабым голосом спросил Баранников.

— Получил пулю в живот и спрашивает! Ты, братец, по всем статьям должен был умереть. — Роман Федорович оглядел большую фигуру Баранникова. — Две жизни тебе досталось, вот что. Но подожди радоваться. Тебе надо очень осторожно есть, а здесь, как ты понимаешь, не санаторий. Из баланды ешь только жидкость. Хлеб прожевывай, пока он во рту не станет как манная каша. Не будешь этого делать, попадешь в верхнее помещение. Будешь осторожен — через две недели встанешь, и я назначу тебя бригадиром…

Роман Федорович ушел.

Возле Баранникова остался бригадир — дядя Терентий. Ему было за пятьдесят, он участвовал в первой мировой войне и еще тогда побывал в плену у немцев. На эту войну пошел добровольцем.