Василий Ардаматский - Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов (Рисунки А. Лурье)

Слова Ильи Савельевича произвели на меня большое впечатление: верить в бога, чтобы иметь кому излить душу, свои сокровенные мысли, — это было просто, убедительно и сулило утешение.

— Вы читали Библию? — спросил я.

— Когда-то, на заре юности, — улыбнулся Илья Савельевич. — А что?

— В ней почему-то одно и то же в разных местах объясняется по-разному.

— Возможно, возможно… — Он посмотрел на меня удивленно и продолжал: — Писал-то ее не сам бог, а люди. Они могли и ошибиться и напутать. Но ты должен понимать, что это произошло не потому, что столетия назад люди задумали тебя обмануть или запутать.

— А почему бог такой жестокий? — спросил я.

— А ты хотел бы, чтобы он был добрый и щедрый, как дед-мороз? — пошутил Илья Савельевич. — Он все же высший наш судья. И хватит об этом — давай заниматься.

Итак, верить, чтобы не быть одиноким, чтобы было кому излить душу. Это мне нравилось. Но как бог может быть мне судьей, если я не слышу его голоса? А ведь отец Кристиан сказал, что бог есть и во мне, значит, я должен прислушиваться к собственному голосу?

Так начиналась моя вера в бога, который живет во мне самом. И это было началом воспитания в себе некоего возвышенного контроля и болезненного обострения совести. Каждая молитва стала для меня способом обращения к самому себе, к своей совести. Когда все остальные ребята твердили назначенные молитвы, я произносил про себя молитвы свои, собственные, сочиняемые иногда тут же, в момент моления. И мой духовник отец Кристиан, конечно, заметил это.

Был воскресный день глубокой осени. Сквозь голые деревья приютского сада проглядывали холмистые просторы, а там, где два холма расступались, виднелся заштрихованный туманной дымкой город. Я с книгой в руках сидел у окна спальной комнаты.

Читал я записки Неизвестного Монаха, который жил в восемнадцатом веке. Монах рассказывал, как однажды ночью к нему в келью явился посланец от Исуса Христа. Посланец в образе злого старца обвинял Монаха в том, что он не крепок в вере. Монах возражал старцу, но, когда в доказательство своей исступленной веры он захотел пересказать старцу на память целые страницы святых книг и молитв, оказалось, что он ничего не помнит. Тогда он начал сам придумывать молитвы и религиозные истории и рассказывал их очень долго. Прошел день, настала ночь, и снова стало светать, а он все говорил и говорил. И тогда злой старец улыбнулся и сказал: «Я вижу: бог с тобой, раз ты сам можешь найти в своей душе такие мысли и молитвы». И старец исчез…

На другой день Монах рассказал настоятелю монастыря о старце, и после этого настоятель объявил его святым, постигшим таинство составления молитв. «Ну какой же он святой? — удивился я. — Так и я могу стать святым, я ведь тоже сочиняю молитвы. Нет, тут что-то не так»…

Я не заметил, как в комнату вошел отец Кристиан, и вздрогнул, когда он положил руку мне на голову.

— Сиди, сиди, — сказал он и, пододвинув стул, сел рядом со мной. — Что читаешь? Записки Монаха? Эту книгу прочитало несколько поколений добрых католиков. Интересно?

— Не все, — ответил я и рассказал, что думаю.

Отец Кристиан закрыл книгу и отложил ее в сторону.

— Ты, Юрий, совсем не похож на остальных наших мальчиков. — Он, улыбаясь, погладил меня по голове. — Я люблю тебя, но тревожусь за твою судьбу. Откровенно скажу тебе, что я сам думаю о книге Монаха. — Отец Кристиан смотрел на меня так, словно он еще раз проверял, стоит ли быть со мной откровенным, а потом продолжал: — В книге этой немало наивной чепухи, но ты должен учитывать, что тебя и Монаха разделяют два века. Возьмем какой-нибудь пример. Ну, скажем, радио. Тебя ведь совершенно не удивляет, что ты слышишь речь человека, который в это время находится за тысячу миль от тебя. А представь, как отнесся бы к радиоприемнику автор этой книги? Он наверняка назвал бы его святым ящиком, голосом бога или нечистой силы. Монах и окружавшие его люди думали и понимали на уровне своего наивного века. Советую тебе помнить это, когда читаешь старые книги нашей вечной церкви, которая движется и развивается вместе со временем, не презирая наивность прошлого и тревожно вглядываясь в будущее. Ты понял меня?

— Да, отец Кристиан, — тихо ответил я. И мне в эту минуту было искренне стыдно за свою гордыню.

— А теперь пойдем ко мне, — сказал отец Кристиан и, обняв меня за плечи, повел в свою комнату.

На столе стояла ваза с яблоками и бутылка вина. Усадив меня за стол, он молча откупорил бутылку и налил по половине стакана себе и мне. Подняв свой стакан, отец Кристиан начал говорить, и мне показалось, что он очень волнуется.

— Сам того не ведая, ты подарил мне большой праздник. Имя ему — рождение веры. Возьми свой стакан — я разрешаю, выпей, мой мальчик. Выпьем вместе! Вино — само солнце и ягоды, какие росли в Вифлеемском саду. Этот напиток такой же древний, как род человеческий. Пристрастие к нему пагубно, но от этого нас с тобой убережет наша вера. Не так ли?

Это было первое в моей жизни вино, и оно мне не понравилось. Я выпил и поморщился.

Отец Кристиан улыбнулся:

— Пожалуйста, не омрачай мой праздник гримасами. — Он выпил свое вино, достал из-под стола какой-то сверточек и протянул мне: — А это мой подарок. Развернешь у себя. Иди. — Он перекрестил меня, я поклонился и вышел.

В свертке было маленькое распятие из дерева, которое чудесно пахло. Вероятно, эту вещь сделал большой мастер. Я любовался распятием, вдыхал его чудесный запах, как вдруг кто-то выхватил его из моих рук. Я повернулся в испуге и увидел отца Санарио, который, как всегда, бесшумно вполз в комнату. Он подержал распятие перед глазами, а потом быстро спрятал его за спину.

— Где взял?

Если бы он спросил иначе, я бы все сказал ему, но меня это «где взял» страшно обидело.

— Не скажу, — тихо ответил я.

— А я приказываю!

— Не скажу.

В следующее мгновение его пальцы, как клещи, впились в мое ухо. Страшная боль подбросила меня, я пытался вырваться, но клещи не разжимались.

— Спросите у отца Кристиана… — простонал я.

Клещи разжались. Отец Санарио бесшумно покинул комнату, унося распятие.

Я выбежал в парк. Болело ухо. Но еще больней сердце мое терзала обида. Мне хотелось бежать куда глаза глядят. Я забрался в дальний угол парка, в заросли сирени, и сел там на большой камень. Из глаз моих бежали слезы, я глотал их и хорошо помню, какие они были соленые. Потом я впал в забытье.

Сколько я так просидел на холодном камне, не знаю. Когда очнулся, уже смеркалось. В парке кричали, из разных его мест доносилось одно и то же слово, и я понял — это ищут меня.

— Юри! Юри! — слышалось со всех сторон.

Я вышел из кустов.

— Вот он! Вот он! — радостно закричал и побежал мне навстречу Пьер — мои сосед по спальне, которого прозвали Толстопузик.