Ирина Гуро - Взрыв. Повесть

— Да, учимся тоже. И работаем. — Девушка посмотрела на своего спутника. Они оба улыбнулись.

Удивительно! В это ужасное время, в этом ужасном городе есть же счастливые люди! Да, они счастливы, по-настоящему счастливы!

А ведь и он — не Александр Тикунов, конечно, а Вадим Нольде — еще молод, и у него могло быть счастье! Ему захотелось чем-то омрачить безоблачный мир этих детей, этих бабочек-однодневок, не понимающих, что они скоро сгорят в огне, который охватит все кажущееся им вечным…

Притворно вздохнув, он уронил:

— Да, здесь правда чудесно! Но сейчас не время любоваться видами. Не правда ли?

На этот раз ему ответил молодой человек:

— Почему же? Мы любим Москву и готовы любоваться ею во всякое время…

— Видите ли, я тоже люблю Москву… — начал Нольде и вдруг подумал: «А ведь это правда. Но какую Москву я люблю!» — Да, я люблю ее, — продолжал он, — но, когда я думал о том, какие опасности ей сейчас грозят, о том, что враг стоит у ее ворот, я не могу спокойно любоваться ее красотами…

Девушка посмотрела на Нольде с любопытством: неужели он плохо сыграл свою роль?

Молодой человек ответил ему вразумляюще, как отвечают ребенку:

— Как бы трудно нам ни было, мы знаем, что победим.

Слова были ходульные, «плакатные», как сразу определил Нольде. И, конечно, они не могли произвести на него впечатление. Но произвел впечатление тон, каким они были сказаны. Тон величайшей убежденности. Вот этим они и берут!.. Ему стало неинтересно продолжать разговор. Он кивнул собеседникам и пошел обратно, чувствуя потребность вернуться в свой номер с его непрочным, гостиничным уютом и с тяжелыми портьерами на окнах, отгораживающими от этого страшного мира…

— Какой нелепый человек, правда? — спросила Вера.

— Таких паникеров немало. Дай им только волю…

Они помолчали. И молча идти так, рядом, было хорошо.

У храма Христа-Спасителя с его обширной папертью, разбитой на четыре правильные площадки, выходящие на все четыре стороны, они избрали ту, которая открывала широкий обзор на Москву-реку. Река текла в зеленых по-летнему берегах, отчетливо видны были на той стороне фабричные корпуса «Красных текстильщиков», мелкие домишки Замоскворечья, дощатые будки базара.

Дальше по берегам реки тянулись пустыри, сбегающие к самой воде зарослями лопухов и дикого мака, кое-где стояли по колено в воде мальчишки с засученными штанами, далеко впереди себя кинув лески самодельных удочек. Изредка слышалось издали шлепанье плиц, проплывал колесный буксир, тянулась баржа с лесом, и всё… Река казалась мертвой. Москва выглядела здесь неказисто, архаично.

А на этой стороне высился, доминируя над всем окружающим, храм Христа-Спасителя, блистая мраморной облицовкой, благородными линиями, вздымаясь надо всем, — отрешенно, торжественно, победительно.

Было немного обидно, что громада храма, выставляющая напоказ свое великолепие, высилась именно здесь, рядом с жалкими домишками, скучными фабричными строениями, грязными переулками.

Думалось, что когда-нибудь эти берега будут другими: стройные современные здания, парки, ажурные мосты… Воображению рисовался новый город…

Молодые люди поднялись по Воздвиженке, свернули на Большую Никитскую, пересекли ее и вошли в тихий Чернышевский переулок. Пройдя садом, они увидели, что с фасадной стороны МК стоит машина Загорского: Василий едва не опоздал.

Загорский быстро сбежал по лестнице к машине, где уже сидел Донской. Лицо секретаря МК было необычно хмурым. Некоторое время он молчал, потом с той открытостью, которая была ему присуща, сказал:

— Плохо там. Рабочие волнуются. Хлеба нет. — Он горько махнул рукой. — Столица без хлеба. Это же так…

— Владимир Михайлович! Разве сознательные рабочие будут бунтовать против Советской власти? Разве они не понимают тяжелого положения страны? — возразил Донской.

Донской разгорячился, мысли его всегда текли прямолинейно, иногда Загорский улыбался этому, иногда охлаждал Донского мягко, чуть иронично…

Так как Загорский молчал, Донской продолжил:

— Это все вражеская агитация, белогвардейские агенты нашептывают рабочим, понуждают их к протесту. И кто на это соглашается, тот сам соучастник…

— Нет, — решительно произнес Загорский, — мы не можем огульно всех недовольных считать соучастниками белогвардейцев. Надо разъяснять положение рабочим, советоваться, вместе искать выхода. Так нас Владимир Ильич учит.

Загорский говорил словно сам с собой. Василий молчал. На душе у него было неспокойно. Загорский мчался в самую заваруху. Не мудрено, если там найдутся открыто враждебные люди. Кто его знает, как обернется дело. Что может там сделать секретарь МК? Один перед сотнями спровоцированных врагами людей.

На заводском дворе было черным-черно от народа. Это казалось даже не собранием, а просто стихийно вылившимся из цехов человеческим потоком, готовым всплеснуться резким выкриком, злобным обвинением, истерикой… Это была толпа, и от того, как поведет себя приехавший, зависело, удастся ли ее превратить в собрание, в организованное целое.

Загорского узнали. Толпа раздалась, пропуская его к самодельной трибуне, сложенной из ящиков.

Владимир Михайлович поднялся на нее. Недоброжелательное молчание было таким напряженным, что на какую-то минуту Василию пришло в голову: «Да, ему не дадут говорить. Просто не дадут говорить… Нет, этого быть не может. Но почему он молчит? Разве можно молчать в такую минуту?»

Василий перебегал глазами от одного к другому. Это все были обыкновенные рабочие лица, но Василию чудилось на них выражение протеста, тупого и злорадного: «Что-то ты скажешь?»

«Ну скорее же, скорее!» — мысленно торопил Василий. Он знал убедительность выступлений Загорского, но на этот раз не был уверен в результате.

Но вот Владимир Михайлович сорвал с головы кепку, небрежным жестом сунул ее в карман, провел рукой по темно-русой голове…

Голос его прозвучал негромко, но была такая тишина, что каждое слово будто стрелой летело до самых дальних углов. Задние притиснулись ближе. Толпа стала теснее.

— Смотрю на вас и читаю в глазах ваших, товарищи, один вопрос: «Что-то ты нам скажешь, секретарь Московского комитета большевиков? С чем приехал? Что будешь сулить? Чем утешишь?» Верно я говорю, товарищи? — Загорский обвел глазами двор. Взгляд его, казалось, так же как голос, проник в каждого…

Василий заметил, что широкоплечий немолодой человек в кожаном фартуке, все время отводивший глаза от оратора, в первый раз открыто посмотрел на него. Рядом с ним вертлявый, черный, жукастый парень с шапчонкой на затылке задергал плечами, подмигнул, поддел его локтем, но тот отмахнулся…