Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни

Много ей понадобилось сил, чтобы не рассердиться на дочь. Удержалась.

— Ты говоришь, Стрелка… Всё это не так однозначно, как тебе представляется. Поверь, я много думала, прежде чем… И думала о том, в чём ты меня сейчас упрекаешь… — Это была сущая правда, и матери легко было говорить. — Но всё-таки, Стелла, согласись, это моё дело. Взрослое.

Стелла хмыкнула, хотела что-то сказать и не решилась, покраснела.

Ей хотелось сказать матери, что они с Ваней вовсе не родительская собственность. Или, по крайней мере, что они такая же собственность Нины, как и Нина их собственность. И говорить: «Я старшая, а ты помолчи» — нечестно!

Эх, если бы люди умели словами выражать всё то, что мгновенными огнями и точками пересыпается в мозгу. Если бы умели… Но увы! Этого не дано почти никому.

— Ну хватит, Стрелка, успокойся. Ты когда ела?

— Нина! Я тебе честно говорю: до тех пор, пока ты обратно не выйдешь за Гору…

— Господи! Это что же? Прямо-таки ультиматум, прямо-таки военные действия! Стелла-Стелла…

— Да ничего не «Стелла». — Она вдруг сощурилась, глаза позеленели. — Хочу так говорить, и буду. Ещё хуже буду! Тогда у меня попляшете!

И сама с отчаянием слушала свою глупую детскую грубость. Мирная война… Нет! Война — это всегда война.

— Стел-ла! — Нина хлопнула ладонью по столу. Она испытывала просто непреодолимое желание дать дочери хорошую пощёчину. Говорят, пощёчина — оскорбление. Ерунда! Что по щеке, что по мягкому месту — какая, в сущности, разница… Так она считала.

Прищурившись — между прочим, точно так же, как Стелла, — Нина Александровна молча смотрела на дочь. Стелла медленно отходила к стене. Она знала, чем кончаются такие Нинины взгляды.

— Ты понимаешь, что ты сказала матери гадость?! Ты не думаешь, что сейчас же должна просить прощения?!

Дальше всё должно было идти по известной схеме. Строптивая дочь говорит, что во гробе она видала всякие извинения или что-то в этом роде. Но обязательно грубость. Мать тут же звонко шлёпает её по щеке. Дочь тут же уносится в рёв… как мотоцикл. Напряжение достигает миллиона градусов. Грохочет гром, ударяет молния, и дочь… утыкается в материнский подол, а дочерины пушистые волосы гладит рука, которая только что была орудием наказания.

— Так ты не понимаешь, что тебе сейчас же надо попросить прощения у матери? Не понимаешь, да?!

Мы иной раз обвиняем родителей в суровости. Но ведь родители тоже не железные. Вернее сказать, они совершенно не железные. Стеллина левая щека уже напряглась и зазвенела в ожидании казни.

Всё дело испортил Ваня! Он вошёл… нет, он не просто вошёл, он так грохнул дверью, что уж сомнений быть не могло — надо обернуться и обратить на него внимание.

И было на что обращать! Во-первых, у Ваньки оказалась расквашена губа. Из неё жирным медленным пятном расползалась кровь. Во-вторых, он стоял весь замызганный, чернозёмный. И под рукой держал столь же замызганный футбольный мяч.

— Опять?! — Нина всплеснула руками и снова «так и села», а затем горько заплакала.

— Что ж, я подраться не имею права? — сказал Ваня, который никак не ожидал подобной встречи. — Дело великое…

Стелла побежала к нему навстречу, чтобы хоть малость привести в порядок. И чтобы покинуть зону военных действий — от греха. Быстренько загнала брата в ванную, отмыла, переодела.

— Видишь, как хорошо после спорта в душ.

— Без тебя знаю…

— Ваня, не груби! — сказала сестра.

Нина всё так же сидела на табуретке, откинувшись виском к оконному стеклу. Уже не плакала. Даже и сказать было нельзя, что пять минут назад она рыдала. Так она умела, такой приобрела опыт за свою тридцатипятилетнюю жизнь. И Стелле от души стало жаль её.

Ванька всё же решил как-то закончить дело. Но ничего получше не придумал, как снова брякнуть:

— Что ж, я подраться не имею права?

Нина в ответ лишь махнула рукой — опять такою слабой, такою женственной.

— Все сегодня у нас права качают…

— А больше и качать нечего, — сказал Ванька невинно. — Мячик накачан, велосипед, шины накачаны.

Это он так шутил, это он так разряжал обстановку. Когда надо, он у них становился хитренький — будь здоров. А ведь «юмор в коротких штанишках» — лучшее средство для размягчения любого родителя.

Вечером позвонил Лёня. С дачи, вообще говоря, можно позвонить, но со сложностями. Надо два километра ехать на велосипеде, звонить из пятнадцатикопеечного автомата.

Только потому Стелла и сдержалась. А если разобраться, ну что за люди! Как будто тяжело взглянуть в программу. Там же ясно сказано: с девятнадцати тридцати и до «Времени» детективчик. А потом вторая серия. Так нет, обязательно звонит! Если бы футбол передавали, не звонил бы!

Всю эту, как говорится, «сложную гамму чувств» она выразила в одном кратком предложении:

— Ну да, это я… слушаю тебя, слушаю!

Однако она сильно недооценивала Лёню, который знал-таки программу, и не хуже её.

— Насмотришься ещё, — сказал он небрежно. — Эти ваши «штирлиц-холмсы» вечно по десять раз повторяют. Я специально звоню: сейчас уж ни одна собака не помешает.

Надо же какой подпольщик!

— Ну, что ты решила?

— Ничего.

— С матерью говорила?

— Лёнь! Ты можешь мне не задавать таких вопросов?

«Ага, — он подумал, — стронулось! Узнаем у Машки… Выходит, всё же не зря я работал, речи толкал — и потихоньку получается, получится, пойдёт вода!»

— Ладно, — сказал он весёлым голосом. — Сказать, что твой отец сейчас делает? Сидят с моим отцом в шахматы режутся.

— Чего?! — ей было смешно и дико представлять дядю Веню сидящим за куском клетчатого картона с деревянными фигурками. А лохмотья его волос, сползшие с лысины, висят где-то над бровями и по ушам…

Лёня же её понял по-своему:

— Наш потому, что пить завязал.

— Дядя Веня?

— Дня три уже. В субботу с воскресеньем не пил — это для него новость!

Неужели дядя Веня до сих пор всё пил да пил? Как же он только жив остался? И как тётя Маша жива осталась?

— Дядя Егор сперва дровишки попилил, а потом его пилить взялся.

Гора? Вот как! Значит, для других у него просыпается совесть… Только не надо злиться. Это же, наоборот, хорошо.

Она давно уж разъединилась с Лёней, но всё сидела перед телефоном. Из большой комнаты слышалась коллективная стрельба. Вот бы так жить, как те, которые сочиняют детективы. Каждый день погони, убийства. Утром проснулся, позавтракал — и опять то же самое! Жизнь!

Но утром она оказалась совсем в другом настроении. Утром она проспала, торопилась, нервничала и свернула в кухне холодный кран. Прежде на это она и внимания бы не обратила. Но теперь Горы нету. Она глотала чай и слушала, как в раковину шлёпаются толстые капли. Это её раздражало. Но не по-настоящему, а потому что она знала: это будет раздражать Нину. Попробовала ещё раз завернуть кран. Чтоб тебе! Сразу стала придирчива не в меру. Заметила, что из форточки дует: перекосило её, плотно не закроешь. Но раньше из неё теплом дуло, а теперь, когда погода сделала разворот к зиме, сразу стало заметно. Даже и без плохого настроения.