Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Вот стоит Рыжий, он кажется безучастным, но все трет и трет свое мясистое ухо, трет его до красноты.

А вот тоненький, узкоплечий Кузнечик что-то рисует носком ботинка. Рисунок бессмысленный, просто крестики и круги.

Клешня стоит выше всех, заметнее всех. Он старается не шелохнуться, вглядывается вдаль и, кажется, ничего не видит, не чувствует, но время от времени судорожно вздрагивает его острый кадык.

А Юра Абдулин почему-то застегивает и расстегивает пуговицы рубашки; Раскосые глаза едва светятся из щелок, широкое лицо загадочно и торжественно. О чем он сейчас думает? О чем думают все они — мои и его, Дульщика, товарищи по детдому? Должно быть, кому-то припомнились придирки, шлепки и насмешки, которыми донимали Дульщика, или предстала перед глазами полузадушенная рыбешка с разорванными жабрами, которую он ожесточенно забросил к разметавшимся голавлям и плотвичкам. Или все услышали мягкий чистый голос из-под одеяла, из темного, самого неуютного угла спальни. И, наверное, многим теперь стыдно и горько, как и мне. И еще страшно — ведь на месте Дульщика мог оказаться Клешня, Юрка и любой из тех, кто сейчас стоит в молчании. Меня тоже уберегла судьба или нерешительность. Друзья теперь могли стоять и надо мной.

Анна Андреевна подняла голову, глаза ее были печальными и влажными.

— Не стесняйтесь приходить к нему почаще, не забывайте о нем, — тихо сказала она. — Каждый, кто принесет Славе цветы, станет лучше, чем был, вот увидите.

Мы возвращались в детдом неспеша, притихшие. Рядом со мной шел Юра Абдулин.

— Подожди-ка, я сейчас, — вдруг сказал он и, круто повернувшись, подбежал назад к холмику. А потом догнал меня и не хотел сказать, для чего бегал к могиле Дульщика.

Но позже, через несколько дней, его тайна открылась. Как-то вечером, после отбоя, Юра встал посреди комнаты, оглядел всех своими пристальными раскосыми глазами и жестким шепотом сказал:

— Среди нас завелась подлюга!

Ребята приподнялись на кроватях. А Юра продолжал:

— Я Дульщику нож вернул. Вы знаете этот нож, у него ручка плетеная. Сегодня я был там… Ножа нет.

— Шмон! Устроить шмон! — крикнул кто-то.

Ребята повскакивали с кроватей и начали выворачивать друг перед другом карманы, заглядывать под матрасы, распарывать подушки, куда обычно прятались наиболее ценные вещи. Только Клешня лежал на кровати и делал вид, что спит. К нему подошел Кузнечик.

— Тебя тоже касается, встань, — приказал он.

— Отвяжись, — сердито бросил Клешня. — Я не брал ножик.

— Шмон — так шмон для всех. Показывай, что есть, — обратился к нему Юра Абдулин.

— Катился бы ты!.. — с неожиданной яростью и злобой прорычал Клешня.

Все ребята столпились возле его кровати.

— Стаскивай его! — крикнул я тоже с неожиданно вспыхнувшим ожесточением и ухватился за одеяло. Мне помогли тянуть. Клешня вместе с подушкой грузно шмякнулся на пол.

— Темную ему, темную! — закричал кто-то. Кто-то другой уже накидывал одеяло на голову Клешни, кто-то пнул его в бок. Юра попытался остановить ребят:

— Кончайте! За что его так?

Но ребята уже не могли унять свою ярость, желая, видно, отомстить за все прошлые обиды и за Дульщика. И вдруг с небывалой ловкостью и силой Клешня подпрыгнул, выпрямился, начал расшвыривать всех, пинать, кусаться. Лицо его было диким, он плевался, матерился, плакал.

— Гады! — кричал он. — Гады вы поганые! — и продолжал отбиваться от всех.

Поначалу многие отступили, стали прятаться друг за друга. Но вот полетели в Клешню подушки, кто-то швырнул в него веник и попал в лицо. Кто-то подставил ножку и повалил его на пол. Клешня не просто упал, а рухнул и сильно ударился головой о железную ножку кровати. Он застонал, схватился за голову и медленно перевернулся со спины на живот.

Все отошли от него и, тяжело дыша, растрепанные и разгоряченные потасовкой, смотрели на поверженного Клешню уже не с ненавистью, а с досадой и с чувством стыда. Вот так же когда-то били Дульщика. И в наступившей тишине все услышали негромкий голос Юры Абдулина:

— Я ему верю. Он не мог взять нож.

— Я тоже верю, — сказал Кузнечик.

— И я верю. И я. Я тоже, — послышались голоса ребят.

Клешня выгнул спину, потом приподнялся. Тощее лицо его было еще яростным, непримирившимся. Он закричал:

— Плевать я хотел на ваше доверие! Плевать я хотел на всех! Вот глядите! — И Клешня, подскочив к своей постели, начал с треском разрывать матрас и вышвыривать в наши лица скомканную вату и трухлявую солому. Он буйствовал долго, никто не решался его остановить. И лишь разорвав в клочья свой полосатый матрас, он сам затих, присел на край кровати и заплакал. Жалобно-жалобно, совсем как маленький. Многие отвернулись. Кузнечик начал прибирать разбросанную солому, а Юра Абдулин подошел к плачущему Клешне, протянул ему полусогнутый мизинец и сказал:

— Хочешь на все века?..

Клешня обтер рукавом мокрые щеки, отвернулся, но охотно протянул длинную руку тоже с полусогнутым мизинцем. Мизинцы сплелись, подергали друг друга, точно пилили дрова. Отныне два наших самых «авторитетных» товарища стали друзьями «на все века».

Незадолго до начала весны сорок пятого года я заболел воспалением легких. Везти меня в городскую больницу побоялись, это было очень далеко, и положили в пустой сумеречный изолятор.

Я болел долго и тяжело. Ребята навещали редко. Чаще всех приходила нянечка тетя Шура, пожилая, тихая, чуть сгорбленная женщина, с большими сильными руками; Она подолгу сидела возле моей постели, поила чаем, прикладывала к голове влажное полотенце.

Я лежал в темном изоляторе, силился заснуть, но не мог и все отламывал по маленькому кусочку хлеб от вечерней пайки и жевал его долго-долго, чтобы не тошнило от голода. Я нетерпеливо ждал тетю Шуру. Она почти всегда приходила с узелком. В пеструю тряпку была завернута глиняная миска, в ней было кислое молоко или творог. Она покупала все это в татарском селе за свои деньги.

Нянечка сидела напротив меня, добрыми жалостливыми глазами смотрела, как я ем, и говорила:

— Слава богу, на поправку пошел. Кто-нибудь и моего сыночка выходит. Мой постарше тебя, а где сейчас — не знаю. Господи, помоги всякому, кто Сашке моему подсобит.

Я часто рассказывал тете Шуре про свой дом, про тетю Матрену Алексеевну и дядю Никиту.

Дольше всех ко мне не приходила Анна Андреевна. Юрка Абдулин сказал, что она тоже простудилась, у нее вскочили огромные волдыри на шее. «Все равно, — думал я с обидой, — хоть бы на минутку заглянула. Вот умру — и не увидит больше».