Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

За мной никто не гнался, я стоял один перед сквером, возле телеграфного столба. Совсем близко услышал шипение паровоза, свистки, стук колес на стыках рельс. Станция была рядом.

Я посмотрел на свою руку, на ту самую руку, которая совсем недавно забралась в холодный страшный карман старика. И как будто впервые увидел свои пальцы, грязные, в ссадинах, с длинными ногтями. Рука показалась мне незнакомой, не моей. Потом я посмотрел на помятые брюки, на пыльный, оборванный пиджачок. Все было моим и не моим, это был я и в то же время совсем другой мальчишка — маленький бродяга, каких нередко встречал в пути.

Прохожие внимательно оглядывали меня. А может быть, мне это только казалось? Но я не мог спокойно и уверенно отвечать на их взгляды, я весь сжимался, мне было стыдно.

Так что же теперь делать? Как быть дальше?

И вдруг из глубины моего сердца пришел ответ. Неожиданный, ясный, согревающий. Я вдруг понял, что больше никогда не заберусь в чужой карман, не стану вором и не буду убегать от взрослых. Я пойду к ним, они мне сами помогут во всем.

Я зашагал к вокзалу, побежал. Мне хотелось поскорее подойти к первому же милиционеру и все ему рассказать.

На вокзальном перроне было тесно. Только что подошел пассажирский поезд дальнего следования. Перед зелеными вагонами выстроились торговки с вареной картошкой, помидорами, огурцами, яблоками. Пассажиры бегали по перрону, суетились, несли бутылки с лимонадом, кульки с ягодами.

У меня опять появилось искушение забраться в тамбур или упросить проводника взять с собой. «Но нет, потерплю, — решил я. — В милиции мне помогут. Хорошо бы сейчас съесть картошку с огурцом». Я подошел к бабке с ведром и с двумя кастрюлями. К ней выстроилась очередь. Крупные картофелины дымились, когда бабка открывала крышку кастрюли, чтобы наложить в кулек очередную порцию. Торговля шла бойко. Я остановился в сторонке от очереди, стал внимательно смотреть на бабкину еду. Вдруг догадается, что я голоден, и подарит хоть одну картофелину.

— Леня, — услышал я чей-то негромкий и очень знакомый голос.

«Кого это еще зовут моим именем?» Я огляделся. На перроне возле меня не было мальчишек. Я опять стал смотреть на бабкины картофелины.

— Это ты, Лень? — опять услышал я уже совсем рядом.

Круто обернулся. Вижу, стоит передо мной молодая женщина с кульком ягод. На ней серый костюм, маленькая шляпка на светлых вьющихся волосах. А глаза голубые, изумленные.

— Неужели не узнал? Это я! — радостно воскликнула женщина.

— Анна Андреевна, вы?! — я бросился к моей воспитательнице, хотел прижаться, но у нее в руках был кулек с ягодами.

— Почему ты здесь?

Запинаясь, перескакивая с одного на другое, я поведал Анне Андреевне о смерти отца и обо всем, что произошло со мной с тех пор, как я оставил детдом.

— Бедный мой мальчик, — тихо сказала учительница. Она положила свою руку на мое плечо. — Я тоже в Ленинград, поедем вместе. Только вот как быть с билетом? Уже не успеем, через несколько минут поезд тронется.

Я схватил учительницу за руку:

— Не надо билета, я без билета. Я на крыше поеду! В тамбуре! Я даже знаю под вагоном место!

— Что ты, успокойся. Идем, идем со мной, пока нет проводника.

Я с разбегу прыгнул на высокую подножку, больно ударился, но не пикнул. В купе какой-то сильный мужчина быстро посадил меня на самую верхнюю полку, загородил чемоданами и мешком. Когда поезд тронулся, мне не захотелось ни петь, ни кричать от радости. Я лежал на полке и, прислушиваясь к стуку колес, прощался со всем, что осталось теперь позади, прощался без ожесточения, скорее грустно.

Поезд прибыл вечером. По едва уловимым признакам я узнал площадь перед вокзалом, и Лиговку, и начало Невского проспекта.

— Ну, вот мы и дома, — счастливо сказала Анна Андреевна. — Теперь все твои скитания позади. Завтра мы пошлем открытку твоим родственникам, а пока поживешь у нас.

В квартире Анны Андреевны было две комнаты, стояли мягкие кресла, диван, черное пианино; на стенах висели потускневшие картины в золоченых рамках. Я поначалу оробел, но сестра и отец учительницы так приветливо встретили меня, так радушно угостили чаем и сладостями, а потом уложили спать на шуршащую белую простыню под легкое теплое одеяло, что я не скрючился, как обычно, не натянул одеяла до глаз — лег навзничь, положил руки вдоль тела и под негромкие голоса моих добрых друзей блаженно и счастливо стал засыпать.

У Анны Андреевны я прожил несколько дней. Мои родственники, как оказалось, переехали в пригород Ленинграда, в Невский лесопарк.

Встречи с родственниками я ждал спокойно; мне было хорошо с моей учительницей. Она водила меня в цирк, в Зоологический сад, в кино, угощала мороженым, рассказывала о городе и только изредка вспоминала о нашей детдомовской жизни, о Дульщике и всякий раз сокрушалась, что многие мальчики и девочки так и не дождались своих родителей.

— Тебе повезло, — сказала Анна Андреевна печально, когда мы однажды медленно прогуливались по набережной.

И я понял, что да, мне очень и очень повезло, и я не знал, каким образом выразить свою благодарность учительнице и всем людям, которые помогли мне выжить и вернуться домой. Я осторожно взял руку Анны Андреевны, слегка сжал ее пальцы и впервые признался, что очень хотел бы стать ее братом, что еще в детдоме мне показалось, будто она моя сестра.

Однажды, когда мы возвращались с прогулки, в прихожей возле деревянной вешалки я увидел старушку в стеганой фуфайке и в куцых валеночках с галошами. Старушка смотрела на меня и не могла удержаться от слез. Да ведь это же моя тетя, Матрена Алексеевна! А где же дядя Никита? Вот он идет по коридору. Коридор узенький, темный. Дядя Никита шагает по нему своими длинными ногами: он, как и раньше, высокий, сухой. На нем теплая безрукавка. Дядя приглаживает рыжие аккуратные усы, готовится меня поцеловать.

— Ну, здравствуй, бродяга, — шутливо и растроганно говорит он и крепко обнимает, гладит по голове. Мне почему-то нерадостно от их внимания и еще неловко оттого, что они такие шумные, простоватые, одетые не по-городскому.

— Что же мы стоим в прихожей, спохватилась Анна Андреевна. — Проходите, проходите, он вас давно ждал.

Тетя смущенно оглядела свои валеночки.

— Уж ладно, мы тут постоим да и пойдем, — сказала она. — А вас бог не забудет, век буду молиться.

— Да вы проходите, не смущайтесь, чайку попьем, — приветливо сказала тоненькая светлоглазая сестра Анны Андреевны, выходя из кухни.

Мы сели за стол, стали пить чай из белых фарфоровых чашек. Анна Андреевна рассказывала о дороге, о детдоме, о моих скитаниях. Тетя часто вытирала влажные глаза. Дядя сидел напряженно, не спеша откусывал конфету, чинно поднимал чашку и отхлебывал горячий чай. Я смотрел то на родственников, то на Анну Андреевну и ее сестру, оглядывал комнату. Мне было тревожно. Прислушиваясь к голосу учительницы, я спрашивал себя: «Неужели я должен поехать в деревню, оставить город, о котором столько мечтал?!»