Илга Понорницкая - Открытые окна

Я хотела спросить чёрные шорты. Вечером мы бы зашли с мамой и купили. Но продавщица всё не замечала и не замечала нас. Она беседовала с какой-то женщиной, как будто никого кроме них двоих и не было. Женщина стояла, навалившись на прилавок — крупная, целая гора, втиснутая в обрезанные джинсы и в майку.

От женщины-горы остро пахло потом. Голова её была обвязана платком.

Я стояла рядом и думала, как не идёт ей платок. Неужто она никогда в зеркало не смотрится?

— Спрятала бы ты эту красоту, пока её не засидели мухи, — между тем учила крупная женщина продавщицу. — А то обидно будет, если такие банты мухи засидят.

— Но тогда их никто и не увидит, — возражала худая продавщица. — Кто же их купит, если их не будет видно?

— А их и так никто не купит, — предсказывала крупная женщина. — Кому их покупать? Детей-то — считай нет! Мой, да ещё Шурик Малинин, да Серёга Ужов. Все мальчики. Катька Малинина — так та невеста уже, ей помаду покупать, а не банты. И всё. Дети-то в деревне не больно родятся. Вырастут наши — кто останется?

Тут продавщица не согласилась с ней:

— Как так — детей нет? А Макар? Макарка? Про крестника забыла?

И гостья в ответ ей расплылась, заулыбалась:

— Да, как же, Макар, Макарчик, да, крестник мой… Но ведь он мальчик, ему банты незачем!

И тут же пустилась рассказывать:

— Знаешь ведь, Настасья, как так вышло, что он Макарка? Это уж я племяшей умолила, Юрку с Галкой, чтоб если мальчик, то назвали бы Макаром. В память моего Макар Михалыча…

Женщина громко всхлипнула.

— Да мне рассказывали, Наталья, — поспешно сказала продавщица. — И Валька Петрова у меня была, и баб Галя рассказывала, как ты к ним ходила…

Наталье видно, не понравилось, что её перебивают. Она шумно вздохнула и сменила тему.

— А банты всё ж таки ты, Настя, убери. Испортишь ведь. Мухи засидят, не отстирается.

И стала возмущаться:

— Понавезут вечно, что не нужно! Девочек нет — а банты привезли. Нет, чтоб сандалий привезти! У моего Лёньки сандаля порвалась. Он её ленточкой подвязывает. Видала, нет? Так ведь и ходит с ленточкой.

Настя предложила:

— А ты бы в Собакино сходила в магазин. Или в Кувакино. Там в универмаге обувной отдел…

Наталья махнула рукой:

— Без Лёньки-то не сходишь, обувь мерять надо. А Лёнька что ни день — с утра до ночи на работе. А бывает, там в хозяйстве у Михал Григорича и ночевать останутся, с Шуркой Малининым.

И тут же сообщила доверительно:

— Но и платит он хорошо, по совести, Михал Григорич…

Мы с Костей сами могли бы продолжить — рассказать, что неизвестному нам Лёне купили на заработанные деньги в прошлом году. Мы уже поняли, что это мама того мальчика, про которого Катя вчера горячо говорила: «Он не мой, не мой!» — и голос у неё прерывался. Всё совпадало. И отца звали Матвей Михалычем — а сейчас его больше нет. И… всё остальное.

Странное дело! В деревне что, положено всё подряд рассказывать — и друг про друга, и про самих себя?

Нам с Костей надоело ждать, и мы вышли из магазина. Никто так и не поинтересовался, что нам надо было.

Зато Пальма как нам обрадовалась! Она уже устала дожидаться, и теперь прыгала, как олень, на длинных ногах. И я, увидев её, сама не заметила, как тоже стала прыгать и хлопать в ладоши. А Костя закричал, как кричат индейцы:

— У-ва-ва-ва-ву!

Когда кричишь громко и хлопаешь ладонью по губам, так получается. Это сигнал индейцев, папа нам показывал. В детстве они играли так, папа с друзьями…

Тут же за ближним забором показалась женщина. Вышла на сигнал.

Спрашивает:

— Это вы, что ли, к нашей баб Ане приехали? К Анне Ивановне-то? Я слышала, у неё остановились городские…

И облокотилась о перекладину в предвкушении разговора.

Мне сразу стало тоскливо.

Тут Костя ей скороговоркой ответил:

— Приехали! К Анне Ивановне!

И, спохватившись, добавил:

— Здравствуйте!

Схватил меня за руку — и мы бросились вперёд по улице.

Пальма — за нами.

Но, конечно, она сразу вырвалась вперёд.

Деревня быстро кончилась. А мы всё летели вниз по просёлочной дороге, а потом забирались вверх, на холм.

И с холма там такое открывалось, что это — счастье было.

Я потом, в городе уже, вспоминала: вот это было счастье! Кажется, что ты летишь, над всеми холмами, в этом воздухе, наполненном запахом трав. Твои волосы и плечи касаются этого особого воздуха, ветер шумит. Ты кружишься на холме, платье раздувается — и не нужны тебе никакие чёрные шорты. А потом, уже совсем закружившись, падаешь в траву — и мир переворачивается, холмы встают там, где было небо. И кажется, ты чувствуешь, как Земля кружится.

Где-то далеко, на склоне другого холма, паслось стадо. Крошечное отсюда. И совсем маленькими были фигурки пастухов. Я стала отгадывать, кто из них Катя. А потом подумала, что, может, это совсем другое стадо, не липовское. Почему-то вспомнила Рэта с его Грандсоном и представила, что всё под нами занято колышущимся морем — везде, куда ни глянь, сплошь спинки, спинки овец. Над ними возвышаются всадники…

Почему Катя не пасёт коров верхом на лошади? Она бы смогла — такая спортивная!

И ещё я подумала: вот если подняться высоко-высоко, то можно ли сходу различить, где Липовка, а где Австралия или другие места Земли? Если стоит лето, всё зеленеет, и не понять издалека, какие в лесу деревья, и домов тоже не видно…

Я спросила об этом Костю. Он сказал, что всё дело в рельефе. Где-то под тобой будет совершенно ровная площадка, её с нашей местностью не спутаешь… Но можно найти и такие, как у нас, места: чтобы всё время холмы, холмы…

Пальма лежала на вершине холма рядом с нами. А потом, когда мы решили дойти до леса, она помчалась вперёд и скрылась среди деревьев. И всё — нет её. Как будто она только и ждала момента, чтобы удрать в лес.

Мы звали-звали её. Потом я спросила:

— Как ты думаешь, она сможет найти дорогу домой?

Костя успокоил меня:

— Она же собака…

Так мы всё шли, шли, то сбегая вниз, то поднимаясь наверх с разбегу. И вдруг, между двух холмов, нам открылось…

Под нами, внизу, был чудесный пруд!

Его берег был усыпан песком.

Там и здесь стояли разноцветные грибки от солнца.

И ни души.

В стороне виднелись домики — какое-то село.

— Это Собакино, — сказал Костя. — Собакинский берег. Оказывается, мы сделали крюк!

Мы обошли пруд, сами того не заметив. На этот берег нас не пустила вчера Анна Ивановна.

А теперь никто не мог бы нас не пустить!

Конечно, мы обещали не купаться! Но кто бы устоял, если — жаркий день, и перед тобой такой уютный, такой чистый пляж? А плавать мы умеем, мы же занимались в бассейне!

Мы скорее разделись — и в воду. И уж кричали и брызгались как никогда. Никто же не видел нас. Разве что Пальма. Она примчалась откуда-то и носилась теперь по берегу. Мы пытались и её затянуть купаться, но Пальма никак не шла в воду. Мы тащили её вдвоём, а она упёрлась передними лапами и вдруг стала тоненько пищать, точно обиделась. Мы и выпустили её. Пальма тут же умчалась с берега, а мы снова полезли в пруд.