Нина Дашевская - Около музыки

Как-то утром мама поймала его на кухне, взяла за руку и, глядя в глаза, сказала очень тихо:

— Гордон… Ну вы поймите, у меня же маленький ребёнок!

— У вас? — удивился Гордон, — простите… Я не знал… А где он?

— Вы специально надо мной издеваетесь, что ли? — спросила мама и показала глазами на меня.

— А! Кит, что ли? Разве он маленький? — искренне удивился Гордон.

— Да, — твёрдо сказала мама. — Достаточно маленький, чтобы в два часа ночи спать в тишине.

— Ой, — сказал Гордон и улыбнулся виновато. — Правда, в два часа? Мы шумели, да?… У меня часов нет, я не заметил…

Вот любой другой так скажет — и понятно, что врёт. А Гордон — видно, что не врёт. Не знаю, как это.

Он ел мамины пельмени (она часто его подкармливала), и говорил:

— Анна Сергеевна, поймите меня, вы же доктор. Я не могу без музыки совершенно, задыхаюсь, умираю просто!

— Гордон, ну что за детский сад! Есть же наушники, в конце концов.

— Я не могу с гостями в наушниках! Какие у вас, Анна Сергеевна, пельмени волшебные.

— Гордон!!!

— Ладно, — сказал он, — давайте договоримся так. После двенадцати я буду слушать только Моцарта. Тихонько-тихонько. Это даже полезно, спать под Моцарта.

— После одиннадцати, — сказала мама и вздохнула.

— Хорошо, — вдруг согласился Гордон. — Только Моцарт. В крайнем случае — Бах.

… Это может показаться невероятным, но он сдержал своё слово. И если он вечером был дома, а не играл в каком-то клубе — я засыпал под Моцарта. Все пять лет, что мы жили рядом. Так что я нереальный специалист по Моцарту, покруче разных музыковедов. Потому что у меня было обучение во сне.

В общем, про Гордона вам ясно. Барабаны-флейта-гитара и ночной Моцарт.

Но это только половина. А вторая половина называлась Соня и Оля, они жили у нас за другой стенкой. Чудесные девочки-студентки: весёлая шумная Соня и тихая, незаметная Оля. Такие умницы, повёрнутые на своей учёбе. Студентки не чего-нибудь там, а музыкального училища. Пианистки. И это их пианино стояло как раз за нашей стенкой. И Гордон по сравнению с Соней и Олей был подарком судьбы.

Вы, может, думаете, что пианино — это такой замечательный инструмент, разные там ноктюрны. Ну да. Но студентки-пианистки отличаются тем, что играют гаммы. Каждое утро, часа по полтора. Сначала Оля, а потом Соня, или наоборот. Соня, кстати, говорила мне, что спокойно себе спит под Олины гаммы-арпеджио, что ей не мешает.

В обычные дни я менял это удовольствие на школу. Но в выходной… У пианистов, понимаете, не бывает выходных.

В общем по воскресеньям мы с мамой сбегали завтракать в кафе. А иногда нас угощал яичницей Гордон, у него было не так слышно.

Стенка Сони и Оли была закрыта шкафом. А стенка Гордона — ковриком с оленем. Это моя была стенка, у моего дивана. И со своей стороны Гордон обил стену чем-то мягким. Стало лучше. Но обычно я всё равно слышал, как Гордон выстукивает ритм на резиновых барабанчиках или учится играть на редкой восточной флейте, а Соня или Оля играют своего Шопена или Бетховена. А я делал уроки, и мне совершенно не мешало. Честно. Даже нравилось, как ритм Гордона накладывается на Баха. И пока мы жили в нашей пятиугольной комнате — мама совершенно не замечала, что я постоянно пою себе под нос. И сейчас, когда пианино и флейты нет снаружи, они всё равно есть внутри, в моей голове.

Причём там бывает сразу несколько мелодий, и они не перемешиваются. Как масло и вода, есть такой эксперимент — мне Гордон показывал. Видимо, я так привык. И в голове такой коктейль, слоями, не смешивается.

Я иду в школу. Это моя новая школа, математическая, так что не думайте, что я какой-нибудь идиот, дорогу домой не могу найти. Экзамены сдал хорошо, и потом — у всех новеньких здесь обычно трояки, а у меня четвёрки, нормально. Особенно с алгеброй хорошо, с геометрией — похуже, но тоже ничего.

В общем, я тут уже три месяца учусь. И дорогу хорошо знаю, всегда одним путём иду от остановки. Но сегодня вдруг сообразил, как можно срезать, и пошёл через двор.

Совершенная ночь, и с фонарями неважно в этом дворе. В декабре такое ощущение, что идёшь в школу в полночь. И только к четвёртому уроку рассветает. Ладно бы ещё снег был, а так — какая-то непонятная слякоть. Дурацкая погода: и лужи, и скользко.

Срезать, кстати, не очень вышло, потому что двор перегораживала труба, наверное, горячего отопления — вся замотана какой-то ватой, клочья торчат, довольно противные на вид. И через эту трубу был мостик, как через реку.

Успеваю, нормально. Тирли-тироли, тироли-тиль, — пела в голове флейта из далёкой восточной страны. И на это накладывались арпеджио пианино, но не мешали флейте, а наоборот. Они шли волнами, или это не пианино, а арфа, да, точно. И тут вступила звонким голосом труба.

Школы чего-то нет. Должна уже быть, а нету. Хотя я всё время держал направление, точно. Я достал телефон, открыл карту. Но она не грузилась, не телефон, а тормоз, противно ждать — тем более, опаздываю. И, в общем, ясно, что школу я проскочил, вышел из дворов дальше. И я пошёл назад.

Тихое соло трубы, что может быть лучше. Труба и тарелочка, нежно так и чуть загадочно. Потом, конечно, будут барабаны изо всех сил и тяжёлый запил бас-гитары, но пока об этом никто не знает, только я…

И никто не узнает. Это обидно, в конце концов. Обидно, что я не могу записать свою музыку. Меня сначала отдали в музыкальную школу, сказали — слух хороший. Но я сбежал. Потому что мне не нравилась тётка, которая говорила мне: и-раз, и-два, и-три, и-четыре. Закончили упражнение. Какая-то гимнастика получалась, ЛФК. И ноты эти… Ноты мне совершенно не давались. Пока сосчитаешь, на какой что линейке, поймешь, что это «соль», ищи её на клавиатуре… А уже давно надо было сыграть, и дальше сразу — следующее мучение. Дело, видимо, не в школе, а во мне. Я и читать долго не мог научится, даже думали, что я дурачок. Папа переживал очень, никак не мог понять, как это я не понимаю. Меня только устный счёт вывозил, это лучше всех получалось; так что математика долго была мне вроде справки, что я не умственно отсталый. Я ей за это как-то благодарен, что ли. Ну и вообще я математику люблю. Потом ничего, читать научился. И тоже стал любить. А музыкалку бросил.

Меня и Гордон пытался научить нотам, и Соня. Не вышло. Тупой я в этом какой-то. Вот с рук — да, легко повторяю, если показывают. Как обезьяна. На флейте легче всего, я там сразу понял. Главное — дышать ровно, и дырочки плотно закрывать. Ну и на пианино получалось, Соня меня научила такое смешное играть. Они говорили — я очень способный. Но потом всё как-то быстро кончилось.

Соня и Оля закончили своё училище, и уехали. В Москву, наверное, а может, и ещё куда, не знаю.

Гордон тоже куда-то исчез. Ну и мы потом купили вот эту квартиру, переехали. А жалко. Очень мне жалко нашей пятиугольной комнаты, Гордона за стенкой, и Сони с Олей. Особенно Сони — она весёлая такая, всё ей смешно.