Николай Богданов - Осиное гнездо

Подошел он к забитой хате, сел к гнилому углу и, вдыхая родной запах, плакал без слез, сухими глазами, как плачут мужики.

Вечером шла кусковница, и тоска затянула ее к родному месту. Сесть на своем крыльце и хоть чужой кусок-да съесть около дома. Серый-серый спускался вечер, серее крыш, серее солдатской шинели, и тихо вздыхал, клоня голову курчавую к оврагам. Как два сыча, сидели старики у хаты.

Поздняя и ненужная пришла радость. На завтра уходить вчера выпущенному из острога Федоту на войну.

Опять стоять и гнить хате, совсем высохнет Мать побирушкой-кусковницей.

Плакала она всю ночь напролет, и не было слез у нее, а только рвалась на части сухая грудь.

Утром переобул Федот новые лапти и ушел, не повидав сына. Васька с дедом пас коров на лесном отгуле, и итти до него далеко.

Долго глядела кусковница, как прятали, закатывали увалы гнутую фигуру мужика.

— Воин, тоже воин, за што застаивать, за што ратовать, за жисть таку?

Какой лиходей принесет хуже этой!

По лесу курится туман, идет от низин, виснет меж деревьев, путается в кустах. Солнце еще не встало, но заря красной медью горит и вязнет, просвечивая на зубах леса. Тенькают в лесу птицы, скрипит на поляне дергач, а в озере хлопают крыльями и плещутся дикие утки. Вдруг где-то раздался звон. Мутный, глухой, еще, еще…

Звонили тихо и не в лад, и что-то шумно двигалось, неся этот звон по курчавым кустарникам лесной вырубки. Звон ближе и гнусавей, такой чужой, жуткий-в лесу.

— Ай, лобан, ты-шшь-куда? Свистнул кнут, и парнишка в свитке выскочил и, сверкая подковыренными лаптями, заскакал по пням опере-живать забзыкавшего бычка. Летела и орала неистово впереди хозяина собака. Из кустов поднялись сытые коровьи морды и озорно поглядывали, не скрывая желания, тоже побзыкать по утреннему холодку.

— Но-но, вот я вам, я вам, — угадывал их желание старик и хлопал в воздухе звонко кнутом.

Коровы опускали головы и опять хрупали траву, поматывая головами. Гнусаво донкали у них на шеях медные балаболы. Бычок, побзыкав, вертался в стадо, а пастушенок, высунув язык, уже несся за другой скотиной, чуть не ревя с досады и спотыкаясь о пеньки. Правда, собака Тузик старалась изо всех сил, исходя лаем, но от этого Дикому было не легче. Когда они с дедом пригоняли стадо на ночь в отгороженный тыном загон, он хлестался, как убитый, у шалаша и ныл:

— Ой, ноженьки, ой, ноженьки разломило! Не погоню я их больше, што хошь, не погоню!

— Ничево, ничево, — утешал дед, — терпи, Дикой, до осени, а там нам зиму в потолок плевать. Мать на куски не пошлем.

Васька вспоминал мать, как он видел ее, проходя селом, — стоит и тянет: — «христа ради». Кто дает, а кто гонит, как собаку. А ведь на эти куски ему и рубаху купила. — Эх, жистя! — Стискивал зубы и переставал ныть. Туганил дед кашицу-ужинали. Совсем вечером на большущих фурах приезжали с имения коровницы доить коров.

Всегда они были веселые и красные, и пахло от них парным молоком. Недолюбливал их Дикой- вспоминал, как такие же ражие работники мерина колотили.

— Барские, не нашинские, — и косился.

Один раз вместе с коровницами приехала мать. Сидела рядом, совала синие мятные пряники и гладила по голове.

Ваське было стыдно: чего она, чай-ко, не маленький он.

— На войну угнали тятьку, Васинька, — уронила мать, — прямо из острога, и выпустили для того.

Бросив весточку, уехала опять с коровницами.

На прощанье ласкался и утешал: «Ты, мамка, потерпи, осень отвалит, нам барин денег — во! Кучу. Куплю тебе само пряху, будешь прясть, а про куски забудь».

Ночь была глазастая и свежая.

Наелись о дедом той же кашицы и в сотый раз высчитывали, сколько им барин денег отвалит.

Жевали жвачку коровы, а Тузик смотрел на них из-под лохматых бровей, повиливая лисьим хвостом.

— Мм-да… это значит, шестьдесят рублев… деньга, а! Двадцать рублев жеребенок…

— За пятнадцать купишь, — перебивает Васька.

— Хлеба нужно подкупить, тоже пятнадцать, остается тридцать рублев, деньга, а?..

— Вырр-ав!

— Взы-взы-кто там?!

В чаще зашуршало.

Васька схватил дубовый колдай и выскочил.

— Ну-ну, выходи, кто есть, я вот же огрею, — стращал он невидимого врага.

Опять зашуршало.

— Дедка, ведьмедь!

Старик вылез и, щелкая курком, поднял к плечу тяжеленную, перевязанную веревкой, шомполку.

— Если добрый человек, выходи, убью, слышишь?

Кусты раздвинулись, и нерешительно вышел на поляну человек. Он был серый и сливался с землей, как оборотень.

Кусты раздвинулись, и вышел человек.

Старик и Дикой насторожились.

— Не тать я, не трожьте, — проговорил серый, и слыша болезненный голос, старик опустил ружье.

— Чево же прятался, убить мог.

Человек перелез с трудом через забор и, сняв с головы тяжелую солдатскую шапку, поклонился пастухам.

Седая плешивая голова поразила и деда и Ваську.

— Кто же ты будешь, в такую пору, в лесу?

— Беглый я с войны… проголодамши очень.

— Эк ты, исхудал, сердяга.

Васька и дед пристальней глянули на лицо беглого и увидели острые скулы, обтянутые грязно-белой кожей, и острый покойничий нос Глаз совсем не увидели. Не глаза, а какие-то ямки о водой серели на месте глаз.

Дед дал солдату остатки кашицы и луку с хлебом.

Солдат ел по-чудному, насильно проталкивая куски в горло.

— Плохой ты, не сладко бегать-то?

— Газом я травленный, душа харчи не принимает, помереть мне, в леса ушел, на воле-то легче.

— Это как же газом-то тебя?

— Немец пущает газ. Скажем, вот, как туман пустит по ветру, едучий он, мышь застигнет, и ту травит, лист сохнет, а человеку двыхнуть невозможно. Слеза из глаз идет, и нутро горит.

Большие тыщи он у нас потравил-как снопы валил. Кто и отживел, се равно-не человек.

Поглядел Васька на солдата, — и впрямь не человек.

— Значит, ево берет нас?

— Какое берет, ничья не берет, он нас, мы его, светопреставление. Всю землю пушками разворотили. Что ни яма-человечьей тухлятиной забита… за што, про што, неизвестно. Ихние пленные упирают: наш царь и наши енералы всему виной. Наши на ихнего царя говорят…

— А еще говорят, — понизил голос солдат, — кабы не было ихнего и нашего царя, и драться незачем…

— Да мало ли говорят, а бьют народ почем зря.

Долго рассказывал солдат, горели проваленные глаза и хрипела, свистела грудь.

— Больной ты, и чего, горюн, бегаешь, так теперь не возьмут на войну-то.

— Не возьмут, ты говоришь, не возьмут, — страстно заговорил беглый, а знаешь, взяли, на фронт взяли, с вагона сбег. — Он захрипел и скорчился.

— Как же зимой-то… — упавшим голосом спросил дед.