Эдуард Веркин - Мертвец

Мы с Упырём оказались самыми молодыми работягами, остальные были все мальчонки предпенсионного возраста, — скорее всего, их сюда с биржи труда подогнали. Я сразу взял хороший темп и заставил себя почувствовать к работе интерес, сказал себе, что не дурью маюсь, а занимаюсь важным и полезным делом. Когда работаешь с интересом, то время течёт гораздо быстрее. А потом мне ещё Упыря хотелось замотать. Замотать, чтобы он вернулся сегодня домой, раззудил бы болящие плечи, подумал бы хорошенько и решил, что завтра ему на труды выходить не стоит.

Я вообще поражался, конечно. Ну, что этому барану в голову пришла идейка поработать, это понятно. Такому дурню, наверное, ещё и не такое придумывается. Но куда его родители смотрят? Если бы я был Чековым-старшим, то своего сына ни в жизнь не отпустил бы на такую кретинскую работу, да ещё в компании с социальными отбросами. Я бы его вообще на работу не пустил, он у меня лучше на ядерного физика обучался бы. Хотя, может, это такой воспитательный ход. Вон по телику показывают, что в Америке даже детишки миллионеров пашут в фастфуде, так что вполне реально, что упырские предки тоже на таких позициях стоят. Воспитание трудом. Трудишься за копейки и ценишь папашкины миллионы.

Но в целом, конечно, мрак.

Проработали мы четыре часа, до обеда, как положено, затем Синицын отвёз нас в город и вывалил в центре. У меня болели руки и спина, очень хотелось есть, а ещё хотелось поваляться на койке. Упырь снова принялся приглашать меня к себе в гости, но я сказал, что надо идти к отцу в больницу. Он отвязался, больной папаша — святое.

Ни в какие больницы я, разумеется, не пошёл. Но и домой не пошёл, отправился в центр. Надо было развернуть придуманную ещё утром комбинацию.

В центре нашего городка царит настоящее захолустье. Вообще, если честно, то у нас везде, конечно, захолустье, в центре это просто острее чувствуется. Если долго там гулять, то приходишь в странное состояние, описанное многими писателями, даже в книге «Последняя война» есть такое описание. Там профессор Блэксворт, устав мучить грызунов, ящериц и другую мелкую тварь, отправляется в Оклахому, туда, где он в детстве бегал меж золотых полей и запускал американского воздушного змея. И, увидев развалины своего семейного гнёздышка, он чувствует, что время исчезло и будто бы он оказался вне пространства, отрезанный от жизни непробиваемой стеной...

Вот и у меня такие же ощущения возникают. Наверное, оттого, что в сердце города нет никаких новых магазинов, никаких ярких вывесок, а есть много всего из прошлого века. Два жёлтых двухэтажных дома, построенных ещё пленными немцами. Пустырь на месте старого сгоревшего райсуда. Гостиница времён феодальной раздробленности. Множество давно брошенных сараев, которые прогнили так, что уже не горят, а сносить их некому. А страннее всего старая железобетонная штука, на которую вешали раньше всяких героев труда, а теперь там только всякие надписи сомнительного содержания. В основном с негативными характеристиками девушек, проживающих за линией. Рядом площадь, на которой даже нет до сих пор асфальта, а вокруг всякие учреждения, тоже все с каким-то замшелым духом и с не менее замшелыми вывесками.

Когда к нам заносит кого-то из Москвы или из Питера, то они смотрят на эти вывески и начинают оглядываться — проверяют, где они. Здесь или в каком-то другом уже времени. «Райпос», «Райбыт», «Гортоп», «Фооро». Я сам, когда это «Фооро» увидел, обалдел немного, потом папашка мне объяснил, что это всего лишь «Филиал областного общества рыболовов и охотников».

А ещё железная дорога рядом.

И здесь так бывает — приходишь, погуляешь вокруг сараев, посмотришь на железную дорогу немного, потом глядишь — уже полтора часа тю-тю.

Я сегодня бродить не стал, забрался в кусты между «Культтоварами» и библиотекой. Отсюда хороший вид — вся площадь на простреле, и сберкасса, и гостиница, и дом быта, то есть «Райбыт». Сити, одним словом, жизнь кипит. Вот и сегодня кипеж возле сберкассы наблюдался, народ что-то делил, гудел, пенсионеры бодро бились клюками и вцеплялись друг другу в глотки. Пенсия, однако. Это я шучу немного, сегодня клюками не бились, до пенсии ещё две недели. Да и наблюдал я в основном за гостиницей.

Гостиница — учреждение многопрофильное. Сама гостиница уже давно только на втором этаже, а на первом разные радости жизни обосновались. Две парикмахерские, компьютерный клуб, клуб трезвенников «Оптималь», похоронное бюро, телеателье, много другого. Ждать мне пришлось недолго, примерно через двадцать минут на пороге гостиницы образовался мой братик. Я правильно рассудил — парикмахерская начинает работать в полдень, Сенька мимо неё сегодня не пройдёт.

И он не прошёл.

И выглядел на все сто двадцать. Строгий серый костюм, строгие чёрные очки, ботинки блестят так, что через площадь слепишься, даже трость. Интересно, откуда у него трость?

Он немного покрасовался на крыльце, вальяжно поглядел на часы, затем направился вдоль улицы Крупской. Я выбрался из кустов и как бы невзначай со своим родственничком столкнулся. Будто случайно, только что лбами не стукнулись.

Сенька недовольно поморщился.

Хорошо выглядишь, — я принял инициативу. — Куда ковыляешь? Проведать здоровье долгожданного пёсика?

По делам, — не раскололся Сенька. — По делам, знаешь ли... А ты как? Норму-то справил?

Я покивал.

Ясно. — Сенька поморщился. — Работа и труд, кирколопата... Впрочем, это твоё дело. Куда после смены? Домой или к барину?

Сенька поглядел на часы.

Смотри, опоздаешь, барин не одобрит... Ещё высечет, не ровён час, сгоряча-то... Шпицрутенами. На конюшне.

Я сдержался.

Ладно, Фрол, беги, — подмигнул мне Сенька. — А то ещё на самом деле влетит. Плёткой-семихвосткой...

Да ты за меня не волнуйся, — успокоил я. — Я успею. Совсем забыл тебе сказать, кстати, я тут недавно в музее был нашем.

Лося нюхал?

Кто лося не нюхал? — меланхолично вздохнул я. — Только лось тут ни при чём, я тебе про другое хотел сказать. Так вот, брат мой, в музее выставлена собака Секацкого.

Живая? — иронично спросил Сенька.

Дурак, что ли? Живая... Чучело, конечно. Такое... чучельное.

И что? — насторожился Сенька.

Что, что — я же тебе русским языком говорю: собаку Секацкого нашли. Стоит себе в музее. Ньюфаундленд.

Разве у Секацкого была собака? — не поверил брат.

Была, — врал я. — Конечно, это всё пока в тайне держится — она у них как неучтённый экспонат проходит. Но Катька мне рассказала, что это точно псина самого Секацкого — её Озеров где-то выкупил...

А кроме собаки? — прищурился Сенька. — Кроме собаки, ничего больше не нашли?

Не знаю, — равнодушно сказал я. — Сам узнай. Ошейник, кажется, ещё там есть...