Эдуард Веркин - Мертвец

Понял.

Ну, тогда пойдём. Ты налево, я направо. Не спеши.

Скользких камней стало больше, мне казалось, что они блестят и пускают в меня солнечные зайчики. Мне бы сейчас поспать хорошенько, если бы я отоспался, то мне стало бы гораздо лучше, я знаю.

Я повернулся и направился к правому. Оглядывался, даже не оглядывался, а смотрел всё время на Упыря. Он немного постоял, потом пошагал в нужную сторону.

Осторожнее! — посоветовал я. — Камни скользкие...

Упырь сделал несколько шагов, замер на секунду и двинулся тоже. Он не торопился, двигался как-то деревянно, как-то механически, будто робот. Остановился, опять остановился, ну что же такое, почему это всё никак не кончится!!!

Я рванул к нему. Собравшись, скопив в кулак всё, что ещё осталось. Бежал, запинался, упал, разодрав о камень руку. Упырь мялся, оглядывался назад, будто вляпался в смолу.

Я подбежал близко, вплотную почти, так что он даже отшатнулся, точно я был чудищем каким.

Ну что? Что опять?! Так мы тут до вечера протопчемся, Озеров уже идёт по следу...

Страшно, — признался Упырь. — Страшно...

И уставился на меня. И мне захотелось взять, схватить его за шкирку, треснуть в лоб и тащить, тащить туда, к обрыву.

Да чего страшного-то? Подходишь, смотришь, а если чего увидишь, то мне свистишь... А я в свой провал провалюсь... тьфу ты, блин, совсем уже всё... Посмотрю в свой провал. Встретимся через пять минут...

Упырь не двигался.

Ну ладно, — сказал я. — Ты же сам сказал — зря, что ли, в такую даль тащились? Ты же сам хотел на эти провалы...

Я не знаю всё-таки...

Давай! — рявкнул я. — Пошёл! Пошёл...

Голова стремительно наливалась болью, в глаза

протекала красная муть, зубы болели, всё болело.

Пошёл!

Я смотрел на Упыря и никак не мог понять. Или глазам поверить, что ли... С ним случилось что-то. Или мне так казалось уже, не знаю. Лицо у него как-то изменилось. Расправилось, что ли...

Зачем всё так?

Будто взяли это упырское лицо, и помыли водой с серебром, и отразили в кривом зеркале, и всё выправилось — был Упырь, стал Денис. Человек.

Ничего, — сказал я. — Всё будет в порядке, поверь мне. Давай. Иди. Иди!

Упырь вздрогнул.

Сейчас он пойдёт.

Провалы ведь чем ещё опасны — края у них неустойчивые. Или берега у них неустойчивые. Они нависают, да, нависают, легко обрушаются, провалы прыгают...

Легко. Меня тошнило. Сильно. Я чувствовал, ещё чуть-чуть — и меня вывернет на синий-синий, сиреневый мох. Что, может, я упаду даже.

Упырь сморщился, сказал:

Мне Катя сказала, что ты со мной стал дружить только потому, что хочешь в институт поступить. Это правда?

Катька сказала... А какая вообще разница?

Да нет, никакой. Всё в порядке. Со мной так всегда дружат.

— Иди. Тут уже рядом совсем, двадцать шагов. Иди.

И Упырь пошёл.

Глава 25

Как просто

Они думают, мы не помним. Мы помним. Помним.

Я очень долго был хорошим. И послушным. И всегда думал, как бы сделать так, чтобы мама не обиделась, как бы сделать так, чтобы отец похвалил. А свои интересы побоку, а они у меня были, даже у самых маленьких есть свои интересы.

Я был послушным больше, чем надо, я был послушным, забегая вперёд. А это ни к чему хорошему не приводит. Родители очень быстро привыкают к тому, что ты хороший, а когда они привыкают, то им начинает казаться, что ты будешь таким всегда. И начинают решать за твой счёт свои проблемы. Которые, конечно, гораздо важнее твоих.

А что самое поганое — они даже не стараются слушать тебя. Не надо быть слишком хорошим. Я долго был слишком хорошим, а как дальше — не знаю. Мне кажется, я изменюсь. Все меняются, и я изменюсь.

Я помню.

Мне четыре года, может, пять. Мне купили новую кроватку, то есть не новую, конечно, а подержанную. Я очень хорошо её помню, коричневая, и на спинке такие жар-птицы с золотыми хвостами. В кроватке мне понравилось, поскольку до неё я спал на двух составленных стульях.

Однако в первую же ночь мне пришлось туго. Что-то мне мешало и беспокоило, словно в постель мне запустили маленьких и злых ёжиков. Поэтому я принялся возиться, чесаться и шевелиться. Мать сделала мне замечание. Я замер, но ёжики не замерли. И очень скоро я стал вертеться снова. Как назло, кроватка стояла возле стены, как раз под часами с кукушкой. И сама кроватка стукала о стену, и гири от часов грохали, мать вскочила и рявкнула на меня.

Я успокоился, правда ненадолго.

В конце концов мать наорала на меня и отлупила ремнём. Я принялся выть, а мать включила свет и проверила моё ложе.

Это были не ёжики, это были клопы. Крупные и голодные. Они водились в кроватке. Их долго морили керосином и вымораживали на улице. А потом я ещё долго спал в этой кроватке, пока ноги не стали свешиваться. И керосином от кроватки тоже пахло здорово.

И никто передо мной не извинился. Про этот случай даже никогда и не вспоминали, не было его совсем.

А, не знаю, через год или ещё когда, через время к нам пришли какие-то гости, и среди них был дядя Ваня, дядька матери, лет пятьдесят ему было или шестьдесят, когда ты маленький, ты плохо разбираешься в возрастах. Не помню почему, но дядя Ваня вдруг ни с того ни с сего влупил мне сочный щелбан. У меня в глазах потемнело, а лоб чуть не раскололся. А всем было очень весело. Они смотрели на мою обиженную рожицу и смеялись. И мать тоже смеялась.

Это, конечно, не со зла.

Я не заплакал, хотя и больно, но хуже боли другое. Я почувствовал себя одиноким. Были они — взрослые, был я — маленький. Мне можно было дать в лоб и посмеяться. Как просто.

Я ненавижу творожную запеканку, ещё со времён детского садика. Однажды отцу выдали на работе пять килограммов творога, и мать пекла её целую неделю, каждый день, каждый день. А в четверг я отказался, потому что уже смотреть не мог, к тому же творог начал горчить. Мать сказала, что если я не съем, то на улицу не выйду все каникулы. И я съел, а через пятнадцать минут меня стошнило.

А ещё я хотел рыбок. Не знаю, очень хотел. Взял сачок для бабочек, пошёл на речку и наловил в заводи мальков, кажется, это были караси. Я посадил их в банку, кинул какую-то водную траву и насыпал грунт. Долго выбирал, куда поставить, а потом поставил в самый красивый угол на самое красивое место — на тумбочку. Это была тумбочка из заметного чёрного дерева, вытянутой восьмиугольной формы, с невысоким бордюрчиком по краю. На тумбочке никогда ничего не стояло, даже цветы, и я был уверен, что это место готовилось для чего-нибудь особенного и очень красивого. Например, для аквариума. Поэтому я и поставил туда свою банку. И даже лампу устроил специальную, из консервной жестянки, чтобы лучше всё освещалось. Рыбки очень хорошо плавали. И блестели.

А мать их — в помои, потому что это ведь особо ценная тумбочка, её нельзя трогать, ею можно только восхищаться. Когда я вернулся из школы, то увидел, что одна рыбка ещё жива, ещё шевелится поверх картофельных очисток. Я её спас, отпустил в колодец, и она ещё долго там жила, я знал.