Анастасия Малейко - Моя мама любит художника

— Не-а.

— Открыл много спутников, астероидов, звезд и комет.

— Ясно, — говорю теперь я, потому что про астрономию я знаю еще меньше, чем Марков про песцов.

— Ну, мне сюда. — Он подает мне сумку, и в этот момент я вспоминаю, как его зовут. «Второе место — Анатолий Марков», — прозвенело у меня в голове из прошлогодней олимпиады. Точно.

— Спасибо, Толя, — говорю я и впервые смотрю ему в глаза. Они удивительного цвета — такой оттенок дает бутылка из-под минералки, когда смотришь через нее на солнце.

Если на велосипеде здорово разогнаться, слышно, как ветер свистит и бормочет что-то на своем ветреном языке. Я так всегда делаю — сначала кручу педали, поднимаюсь в гору, а потом просто скатываюсь, слушая ветер. Мимо проносятся желтые и бордовые шевелюры кленов, гордые сосны, мамаши с колясками, усатый продавец воздушных шаров и мороженщица со стеклянным сундуком, до отказа забитым эскимо. Я еду дальше, на свою поляну, туда, где никого нет. Это место мы нашли с мамой три года назад, когда подолгу бродили по парку, кормили белок и болтали о всякой всячине. С тех пор я сюда часто приезжаю, чтобы посидеть и помолчать. Можно это, конечно, сделать и в кладовке, среди моих сокровищ, но стоит мне там присесть и вздохнуть, как тут же начинается гам и болтовня, как у нас на уроке географии. Платья возмущаются, старые ковбойские сапоги задирают свои сбитые поцарапанные носы, с полки, где разложены перчатки, доносится причмокивание и шипение. Сижу и слушаю их галдеж, пока не надоест. Потом выхожу, выключаю свет и плотно закрываю дверь. Все сразу замолкают и успокаиваются.

А деревья редко говорят, в основном молчат и поддакивают. Или дремлют, шурша листвой. Гертруда, правда, у нас во дворе иногда высказывает мне разные замечания, но она исключение. Скучно одной стоять среди домов, вот и болтает.

Сегодня после всей этой истории со Степой и шарфом я решила ехать в парк. Закинула сумку домой, переоделась в джинсы. Пока спускала со второго этажа велосипед, чуть не столкнула Арсения, Кириного лучшего ученика. Тот поднимался по лестнице и, как всегда, о чем-то размышлял. Наверное, о том, как достать дно клавиши.

Арсению десять лет, он длинный и тощий, будто ничего не ест, кроме Кириных карамелек.

— Осторожно, — сказала я ему, когда колесо почти уткнулось в его папку с нотами.

— А, привет, — сверкнул он мне своими очками и снова впал в задумчивость.

Готова поспорить, что он тут же забыл обо мне и моем велосипеде. Это все потому, что у него талант, — а талант, как говорит Кира, требует отрешенности.

В общем, доехала я до своей поляны, а там — невозможная красота. Три яблони-ранетки застыли на фоне сосен. Кажется, что их кто-то нарисовал здесь по ошибке, случайно, а потом оставил. Я аккуратно кладу велик на землю и устраиваюсь на большом пне под одним из деревьев. Над головой и под ногами шуршат листья, а я сижу и думаю про сегодняшний день.

Странно, я совсем не обижаюсь на Степу Ясно же, что он старался всех развеселить. Просто иногда получается не так, как хочешь, а совсем наоборот. Вика сейчас танцует танго в хореографической студии, а Степа ждет ее у входа, пинает листья и, конечно, совсем обо мне не думает. А я сижу и, как дура, о нем думаю. Вот зачем все так устроено? Почему выходит, что мне нравится Степа, а Степе нравится Вика? Это же несправедливо и запутанно! Тогда нужно сделать все по-другому: раз Степе нравится Вика, значит, мне должен нравиться кто-то другой, тот, кому нравлюсь я. Например, Толя Марков из 10-го «Б».

Я поднимаю сухой лист, смотрю сквозь него на солнце и изо всех сил стараюсь, чтобы Степа мне разонравился, а Толя, наоборот, понравился. Ничего не получается, только еще хуже на душе. Интересно, а Кира проявляла силу воли, чтобы разлюбить своего скрипача? У нее, конечно, все сложнее и больше, но все-таки…

Я встаю, начинаю ходить по поляне, заныривая кроссовками в толстый слой осенней листвы, и вспоминаю Старика. Вот кто бы мне точно помог. Старик, который все знает.

Дело в том, что прошлым летом я работала в библиотеке для слепых. Переносила стопки с полок и обратно, читала вслух книги и журналы, в основном бабушкам и дедушкам. Молодых тоже приводили, но они обычно читали сами. Открывали толстые книги с точками вместо букв и водили по странице пальцем. Шрифт Брайля — так это называется. Одна выпуклая точка — «А», две точки, одна под другой, — «Б», три треугольником — «О» или «Э», смотря в какую сторону. И так весь алфавит. Если ничего не видишь, шрифт надо знать обязательно, без него никуда.

В библиотеке я со многими подружилась. Света даже подарила мне на прощание платок своей бабушки.

— Для твоего музея, — протянула она бумажный сверток. — Мама говорит, он синий с красными разводами.

— Красиво…

Света никогда не видела красного и синего. Она родилась слепой и знает только, как выглядит черный. Однажды она дала мне свой прибор для письма с грифелем, чтобы я попробовала выдавить между пластинками какое-нибудь слово. Писать нужно справа налево, потому что потом лист переворачивают и уже слева направо трогают пальцами выпуклые точки. Я написала «яблоко». А Света выдавила «Лина» и «небо».

Когда до закрытия библиотеки оставалось полчаса, я садилась и слушала аудиокниги — Гарри Поттера, детективы Акунина, легенды Толкиена. И вот однажды Старик, которого все так и называли — Стариком, — велел мне поставить диск с книгой «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Я включила, и всю неделю по вечерам мы сидели вместе и слушали. Молчали.

— Кем хочешь стать? — спросил меня Старик, когда мы дослушали книгу.

— Не знаю пока. Коллекционером, наверное. Буду вещи интересные собирать. Музей открою.

— Хорошо бы еще людей интересных собрать. Это посложнее будет, — сказал он.

Старик всю жизнь проработал учителем в интернате для незрячих. Когда он входил в читальный зал, все замолкали. Библиотекарши часто с ним советовались по сложным жизненным вопросам. Он смотрел куда-то сквозь свои черные очки, внимательно слушал и коротко что-то говорил. Он вообще любил все короткое и ясное, наверное, поэтому и подарил мне маленькую темно-зеленую книжку Басё.

— Японский поэт. Самый мудрый из всех. Читай, когда на душе скверно, — так сказал мне Старик на прощание.

А сегодня как раз скверно, поэтому, приехав домой, я прежде всего схватила с полки темно-зеленую книжку и заперлась с ней в кладовке. Открыла наугад. Сто двадцать третья страница. Читаю сверху: