Михаил Герчик - Ветер рвет паутину

Возле нашего дома растет тополь. День и ночь заглядывает он в мое окно. Когда налетит свежий рассветный ветерок, тополь начинает тихонько скрестись в вымытые стекла шершавыми, скрюченными пальцами-ветками. Тогда я приподнимаюсь на кровати, открываю окно и впускаю его в комнату. Тополь входит ко мне осторожно, самыми кончиками ветвей, я подолгу глажу его тугие, покрытые серой пылью листочки, по которым разбегаются ручейками тоненькие жилки: мы здороваемся, как самые лучшие друзья.

Мама не раз просила дядю Петю спилить длинные ветки, которые упираются в окно, потому, мол, что они забирают очень много света. Но я обычно поднимал такой шум, что она, сердито поджав губы, оставляла тополь в покое. И он по-прежнему каждое утро чуть слышно скребется в наше окно, и на моей кровати, на полу от него лежат густые тени, запутанные, как рыбачьи сети.

За окном на пустыре мальчишки гоняют мяч. Вместо ворот они сложили горкой битые кирпичи и сегодня играют почти полдня. По-моему, счет 15:13. Но я в этом не уверен, мне не совсем хорошо видно, что делается у ворот справа.

Вот рыжий лохматый парнишка в выгоревшей клетчатой ковбойке и в ботинках с добела облупившимися носами — центр нападения левых — получил мяч и ведет его по полю. Навстречу ему мчатся защитники, но он обводит их одного за другим и стремительно летит к воротам. Мяч, кажется, прикипел к его ботинку. Вот уже рыжий вышел один на один с вратарем. Я повисаю на руках на подоконнике. Вратарь растерянно мечется в воротах. Удар! Гол! 16:13!

Я никому не завидую. Пока я не мечтаю, как все мальчишки, стать инженером, капитаном дальнего плавания или даже пилотом первого космического корабля, который полетит на Марс. Потому что я знаю — все это для меня неосуществимо. Единственное, о чем я сейчас мечтаю, — чтобы встать с кровати и хоть часок погонять с ребятами мяч на пустыре за нашим окном. Чтобы обогнать рыжего, обвести его и забить в ворота его команды гол. Один гол, один-единственный…

Только и об этом мне сейчас лучше не мечтать. Почему? Потому что я не могу встать. Четыре года тому назад я заболел полиомиелитом и с тех пор уже не поднимался с кровати. И не играл в футбол. И не бегал, как этот веселый растрепанный парень, который за целых полдня еще ни разу не присел. Он — единственный человек в мире, которому я теперь завидую. И мне становится так тоскливо, что я натягиваю на голову простыню и тихонько плачу. Но только тогда, когда дома никого нет. Ведь мне уже скоро четырнадцать, а в четырнадцать стыдно распускать нюни, будто ты какая-нибудь девчонка. Вскоре я вылажу из-под простыни, и глаза у меня совсем сухие — за четыре года болезни я успел ко многому привыкнуть и научился сдерживаться.

Утром мама уходит на работу, и в комнате остаюсь я один. Я и тополь. Как только он постучится ко мне, я раскрываю окно и подолгу разговариваю с ним. Я рассказываю ему о больницах, в которых лечился, о ребятах и докторах, о белом санатории на берегу большого и синего моря. Меня вывозили к морю на коляске; я лежал в ней и смотрел, как с тихим шелестом набегают волны на загоревший под солнцем песок, а над ними кружатся горластые чайки, легкие, как хлопья взбитой прибоем пены. Там, на берегу, я читал книги и мечтал о том дне, когда избавлюсь от ненавистной коляски и зашлепаю босиком прямо по воде. Я уйду далеко-далеко, и острые песчинки будут покалывать мне пятки. Иногда мне казалось, что вот-вот случится чудо: надо просто опереться на поручни коляски, приподняться и шагнуть. И тогда уже меня ничто не остановит. Я уйду, и нянечки будут долго-долго разыскивать меня. И совсем на меня не рассердятся.

В такие минуты я замирал от счастья и, вцепившись в подлокотники, приподнимался в своей коляске, готовый встать и шатнуть. Но мои ноги, тяжелые, неподвижные ноги, упрямо тянули меня вниз. Руки не выдерживали напряжения, я падал, и тогда море и небо сливались в огромный круг и начинали разноцветным волчком крутиться перед моими глазами. Больше мне не хотелось смотреть на волны, на чаек, и я просил, чтобы меня отвезли в палату.

После того как заболел, я целый год, бесконечно долгий год, лежал в больницах: сначала в Минске, потом в Москве. А затем — почти три года — в санатории. О больницах мне вспоминать не хочется: было очень больно, и все. А в санатории нас не только лечили, но и учили. Там я окончил шесть классов и перешел в седьмой. Там были всякие книги, шахматы, кино. И еще в санатории никто не играл в футбол. Понимаете? Никто.

Около месяца тому назад мама привезла меня домой, в Минск. Меня не хотели отпускать из санатория. Врачи говорили, что у меня начинается восстановление движений, что оно протекает очень медленно и мне нужен строгий режим, что через несколько лет я вернусь домой совсем здоровым. Но она настояла на своем. Она сказала, что я буду лечиться дома, у профессора Сокольского. Он создал какое-то новое лекарство — галантамин, оно лечит последствия детских «параличей. У нас в санатории галантамина еще не было, врачи сказали, что его вот-вот должны получить, но мама все-таки уговорила их отпустить меня. Помогло и то, что я сам попросился домой.

Теперь мы живем совсем не на той улице, где жили когда-то. У нас новая квартира. Вернее — комната, потому что в нашей квартире живут еще дядя Егор с тетей Таней и сыном Ленькой. Но о них я расскажу позже.

Комната у нас хорошая. Окно, возле которого стоит моя кровать, — широкое, большое. И в него заглядывает кончиками ветвей мой тополь. Как это славно, что строители, когда строили дом, не срубили его. Мне без него было бы очень скучно — я подолгу лежу один, и мне еще мама не принесла книг. А старые, которые привез из санатория, я прочитал по два раза. Да и их мама куда-то спрятала.

У профессора мы еще не были. Когда мама отнесла в медицинский институт историю моей болезни, ей сказали, что в Японии сейчас свирепствует эпидемия полиомиелита и Сокольский поехал туда со своими новыми лекарствами. В Японию уехали лучшие доктора всего мира, они помогают японским врачам спасать от страшной болезни тысячи детей. Как только профессор вернется, он тут же, в тот же самый день, приедет к нам и назначит мне лечение.