Елена Акбальян - Талисман

Пока я ходила овощным рядом, выбирая лук и морковку, она продала довесок. С базара пошли вместе. Маня была нервная, усталая.

— Так и спать лягаем, у платьях, — зло рассказывала она. — А то уведут. Первый день лягли как люди: платье на спинку, ботинки под койку. А утром шо было визгу! У той платья нема, у этой ботинок… Разве ж порядок? Мы до директора. Такой т-тюха! «Назовите конкретно, кто украл». Кто ж назовет? И знают, а молчат себе у тряпочку. Не-е, то не директор… И кормят плохо. Училище номер восемь — от то образцовое! Так там, говорят, и директор… Ништяк! — Маня вдруг повеселела. — У нас за директора Петька Кувалда. Токарь третьего разряда! Ростом — о! Кулаки — о! А боятся его! — Маня в восторге крутнула шеей. — Дыхать при нем не смеют…

Мы постояли на углу. Маня все рассказывала про своего Кувалду.

— Придешь вечером? — спросила я.

— Тебе бы только играться, — проворчала Маня. И степенно кивнула спутанной, давно не мытой головой.

… В сумерках, нарвав полные подолы яблок, мы забираемся с ней в Зорькину сараюшку, на сухие клеверные снопы. Зорька съедена прошлой зимой, но в сараюшку прямо-таки въелся овечий дух. А по углам до сих пор хоронятся пыльные Зорькины катыхи. Громко смакуя кислую плоть яблока, я рассказываю Мане, какая шалунья была наша Зорька. Любила скакать козочкой по Некрасовской, плевать ей было на мотающийся курдюк!

— Бегала с ней, игралась, а после мясо ее трескала! — Маня с силой запустила в стену огрызком. — Я б не смогла, у меня тут бы стало.

Ребром ладони Маня чикнула себе по горлу. Я виновато пожала плечами. И вдруг содрогнулась вся: вспомнила, как пришла из школы, а в сараюшке уже висела кровяная, освежеванная соседом-узбеком туша…

— Я их жалею, не могу, — задумчиво проговорила Маня, надкусывая новое яблоко. — Со рта выйму, а голодной собаке брошу. Они ж на нас, как на бога, надеются… Моя мамка тоже перед войной порося растила — на сало. С нами и жил, у хате. То брехня, шо они воняют. Наш розовый был и умный — как старичок, шо броится редко. Мамка у корыте порося стирала — как и меня. Глаз у него хи-итрый! Скажу: «подь до меня!» Бежить… А поглянь сердито — зараз под койку. Но я его не обижала, я с ним, как с братишкой… Мамке этот, как его, ультиматум: «Заколешь порося, жить с тобой не стану, смотаюсь с хаты, как батька». Та — у крик: «А жрать шо зимой будешь, батькино отродье!» — Маня забыла про яблоко, глаза ее близко поблескивали в темноте. — Злее матерка у нее — батькой меня попрекнуть. И я… Соплюха была, а такое меня зло на него брало — аж затрясет! Бросил нас, падло трепливое, аж у Сибирь подался, за хорошими рублями. А то разду-умаюсь: шо то был бы у меня за батька, если б не утек?.. Мать теперь, как выпьет, у слезы. «Сэрдцем, грит, чую, шо воюет он тяжело. Он, грит, такой, твой батька у стороне стоять не любит, он, где драка, норовит у самую середку. Мабудь, и полег уже, непутевый». И реветь… А я думаю себе: не-е, он не убитый. Он геройский вояка, мой батька. Уся грудь в орденах! Думаю: материт теперь себя, шо с нами растерялся. Мабудь, хочет, да не знает, куда нам аттестат высылать?

— А запрос сделать? — предлагаю я. — Направить главному командованию, в штаб. Они-то его найдут!

— А шо? — вдохновляется Маня. — Так, мол, и так, помогите отыскать незнакомого отца, геройского командира-разведчика. Во! Прямо так и врезать! Я ж сэрдцем чую, батька мой точно у разведке… — Маня помолчала. — А порося мы тогда зря не закололи. На то сало, хоть и не есть его, мы, пока бежали, шо хочешь выменять могли…

А фрицы его за так сожрали, мамке и спасиба не отвесили.

Скрипнула дверь сараюшки, просунулась лохматая голова: Танька, конечно, сразу догадалась, где нас искать.

— Девчонки, давайте страшное рассказывать!

Она тяжело зашуршала, устраиваясь рядом. Жутко блеснули в темноте огромные Танькины белки.

— Пытки у гестапо — от то страшное… — Маня свирепо набрасывается на яблоко. Брызнувший сок колючим холодком кропит мне щеку. — Сломают тебе руку или ногу — как палку, через колено! А то нос отрежут, язык.

— Не надо, Маня, я боюсь!

— Да ладно тебе, Тань… Пусть бы они плетьми били или вешать повели. Я бы выдержала. Или там голодом морили. А если ножом по живому, честно говорю — не смогу. Злоба нужна! — Маня расквашивает об стену едва начатое яблоко. Рикошетом в нас летят ошметки. — Шо тебе гады ни делают, а ты стоишь, аж зубами скрыпишь. Так бы и порвала каждого! Злоба нужна, ох и злоба! Дали б мне задание: убей Гитлера, и войне конец. «Служу Родине!» Надела бы форму — и нету Маньки! У фрицев каждый второй рыжий да конопатый. И немецкий бы выучила, постаралась для такого дела. И до ставки! Так и так, мол, имею особо секретные данные! Треба до фюрера, лично. А на мне сапожки с двойной подошвой и у каблуках по бонбочке — с тихими такими часиками…

— Фи, я бы сделала не так. — Танька пошарила у меня в подоле, выбирая яблоко. — Я бы выдала себя за французскую певицу. Фамилия как-никак готовая. И внешность… Докладывают Гитлеру: знаменитая певица, из Парижа, хочет лично дать концерт. Ох, я бы оделась! По последней парижской моде: каблуки во, локоны по плечам и платье — длинное, в горошек… А на пальце у меня перстень с изумрудом, а под изумру…

Танька замолчала. За дверью кто-то шевелился! Мы замерли. И вдруг загрохотало по доскам.

— Хенде хох! Гестапо! Открывать, не то дверь ломать!

За стеной, давясь, хохотали мальчишки. Подслушивали! Я сразу догадалась, кто стучал.

— Опять твой Вовка, — зашипела я на Таньку. — Ох, и дам я ему сейчас! Ох, и дам!

Я вскочила, рассыпав яблоки. Дверь распахнулась. В проеме темнела невысокая Вовкина фигура, круглела стриженая голова.

— Тебя звали? — Голос мой дрожал от злости. — Звали? Иди отсюда, пока не получил!

— Ох, как я испугался!

— Пусть зайдет, чего ты? — вступилась Танька.

— А ты молчи! Не можешь без своего Вовочки, уматывай вместе с ним.

— Да ладно, ладно. Раскудахталась! Нужны вы мне, как… — Вовка с силой толкнул дверь.

Простучали по траве босые пятки.

Мы молчали. Сидеть в сараюшке расхотелось. Танька обиженно сопела.

— Ох-хо-хо. — Маня выгребла из подола оставшиеся яблоки, поднялась. — До хаты пора… И шо это, Линка, поделалось с тобой? Чего ты шумнула на Вовку?

— Пусть не лезет, куда не просят, надоел!

Я упорствовала, но злости уже не было. Я и сама не знала, зачем я так с ним.

Стало вдруг холодно босиком. Повернувшись, я пошла, побежала в дом. На свет, в тепло.

Третий урок в тот день был сводный: на опыты по химии нас вдруг отправили в седьмой «Б».

Мальчишки освободили нам полтора ряда, спрессовавшись по трое-четверо на партах. И многолико глядели на дверь. Мы застеснялись непонятно чего. Сгрудились у входа, шепотом торговались и переругивались.