Елена Акбальян - Талисман

Помню, я ни за что не хотела идти к реке. А она оказалась похожей на голубую плясунью, что бежит, приплясывая, по солнечной дороге.

Подойдешь к ней и видишь: не зря река хлопочет — каждый камень в ее хозяйстве, большой ли, маленький, отмыт и играет природным цветом. Вода студеная, с ледяных вершин, прозрачная, как в роднике. Полощутся в ней водоросли — зеленые или с краснотцой. Мытые-перемытые.

И столько всякой живности водится по берегам — ящериц, кобылок с аквамариновыми подкрыльями, больших золотых бабочек, что отдыхают себе на мокрых камнях посреди грохочущей реки. Даже рыба живет в ее воде — простенькие маринки, любящие попрыгать в крутой волне, и редкая рыба форель.

Но бывают у реки особые, грозовые дни. Упадут в верховьях летние дожди, и проступит в реке дикое. К нам дождь придет ночью — уставший, изработанный. Мы сладко переспим его под орешиной, накрытые клеенками, снятыми со столов. А утром послушает мама реку и строго-настрого запретит спускаться к ней из сада.

Но по-настоящему страшной река, говорят, бывает во время весеннего силя. Ее мутные, обезумевшие воды подступают тогда к саду, а в них барахтаются каменные глыбы, сорванные с далеких вершин.

В обычные летние дни река бежит мимо сада легкими шагами плясуньи. И все поет свою песню. А песня ее — о дороге. Под нее трудно заснуть с непривычки, но так здорово просыпаться на рассвете, когда над деревьями, будто для тебя одной, светит зеленая звезда Венера и сильно, терпко пахнут шалфей, тысячелистник, мята, какие-то другие незнакомые травы.

Падает от сада тропинка, и как же хорошо бежать по ней с полотенцем на утренний голос реки!

Обжитые сидни — берега пытаются урезонить реку, наперерез ей бросают арканы тропинок. Но тропинки падают, не долетев, в сухие камни весеннего русла. Разве такую стреножишь?

… Скоро мы тоже носимся по камням русла — взапуски с рекой. А песня дороги начинает звучать у нас внутри и зудом отзываться в потресканных зароговевших пятках.

И тогда мы расстаемся с рекой. Мы уходим в горы.

Они начинаются за кишлаком. Круто уходит вверх Коровья гора. Царапаешься на нее в несколько приемов. А поднимешься — широкая ее макушка сплошь заминирована коровьими лепехами. И вдруг, как подарок, трава-бархатка, стопкой серебряных звезд, что уменьшаясь, точно повторили одна другую.

Я прокрадываюсь пальцами к самому корню и разнимаю нижнюю звезду на шесть ее лучей. Они в беловатой шерстке и похожи на мягкие кроличьи уши. Я прикладываю их к лицу и сожмуриваю глаза: две прохладные ладони гладят меня по щекам. А сверху, с гребня, подгоняют нетерпеливые крики. Я взглядываю: только головы круглеют на голубом и исчезают одна за другой. Хвостатой кометой уходит последняя, Занджиркина голова.

Я кладу листья бархатки на приметный камень — до обратного пути — и бегом поднимаюсь следом. Удивительно, думаю я, как быстро мы привыкли к этому имени — Занджир. Прошлым еще летом дочку наших хозяев звали Саодат. Но зимой она тяжело и долго болела, и ей дали новое имя — Занджир, что значит «цепь». Поможет ли ей не болеть ее железное имя?

… За хребтом седловина. Дальний рыжеватый склон ее круче нашего, по нему близко одна от другой белеют козьи тропы. Мы бежим седловиной наперегонки и взбираемся по тропам, как по ступенькам. Трава здесь грубее, суше. На ногах от нее остается белый узор из царапин. Скрежещут цикады, уже и в затылке работают их бойкие молоточки. А привал нескоро — во-он на той горе, в складке которой зеленым облачком держится сад.

Вместе с нами карабкаются к нему несколько деревьев. Нам веселее в их компании в наставшей вдруг огромной, солнечно-прозрачной тишине.

Мы нагоняем деревья одно за другим — боярку в длинных иголках, бесплодный грушевый дичок, еще что-то. Постояв вместе с ними в их крошечной, доброй тени, мы лезем дальше, и деревья начинают отставать, они отстают все больше. Мы вдруг оглядываемся: они стоят внизу, подняв к нам широкие лица, грустно помаргивая всеми своими зелеными глазками…

А сад вон он — рукой подать! Мы штурмуем последние метры и валимся в негустую, играющую жаркими пятнами тень. У самого носа светит мне малиновым огоньком горная гвоздика на полегшем, суставчатом стебле. Да и вся небогатая трава соломой раструшена по земле. Потянешь соломину, а она на корешке, она живая и гнучая. Жевать такую приятно и грустно: пахнет она осенью.

Сад этот никакой не сад. Просто выросли здесь чудом дикая алыча и шиповник. Да и чуда нет, если разобраться: их семена занесло сюда ветром.

Отдохнув, мы набрасываемся на горько-кислую алычу. Набиваем карманы шиповником. Он здесь длинный и лаковый — именно такой требуется для бус.

Надо идти. Совсем рядом вздымается скалами «наша» вершина. Снизу, от реки, кажется: у нее голова и палец хитро приставлен к губам. По этому каменному пальцу, вовсе не похожему теперь на палец, мы и узнаем ее, голубушку.

— Ур-ра!

Великая немота гор равнодушно глотает этот комариный писк. До меня вдруг доходит: наше путешествие больше не похоже на игру, оно становится серьезным. Я невольно оглядываюсь: там где-то мама, она не пустила бы нас, если б это было опасно.

Но позади только горы, они бредут за нами стадом слонов, сутуля исполинские спины. И это почему-то успокаивает меня. Что ж, решаю я, ведь это наши ручные, добрые слоны.

Правда, игра в слонов тут же и кончается: новый склон в злющих колючках, набитых саранчой с ятаганами. Шагнешь, а они — фр-р! — так и брызнут по сторонам, а с ними еще всякие, мирные и немирные.

Мы взбираемся выше, выше, пока не высунут шершавые спины камни — один, другой, третий, а там забугрится отрог. Разбойничьим свистом засвищет ветер, заговорят колокольцы горького миндаля, вспорхнут с мелколистых кустов неведомо откуда взявшиеся молчаливые птицы…

Вот, наконец, и вершина в узорчато-ржавых пятнах лишайника. Блаженно сидеть тут, на ветерке, повторяя глазами проделанный длиннющий путь. Дивно меняет все взгляд сверху!

Близкие скалы смотрятся сваленными в кучу дряхлыми камнями. Колючки враз убирают когти. А ниже легло яркое молодое пастбище. Зелеными мериносами разбрелись по нему деревья, привязанные длинными веревками тропинок. Неужто это к их тени царапались мы по крутизне?

Далеко-далеко внизу река. Нет, не река, отсюда она обыкновенный болтунишка-арык, который перешагиваешь, не замечая.

Так, посмеиваясь, смотришь вниз, пока не отдышишься, не уймешь дрожь в коленках. Потом поднимаешься (обязательно почему-то встаешь) и смотришь, смотришь, что там дальше? А дальше, насколько хватает глаз, горы. И вершины, вершины — намного выше нашей.

И гаснет короткое торжество — быстро, как и этот день в горах. Потянет вдруг вниз, к жилому теплу.