Елена Акбальян - Талисман

И мне бывает тревожно и хорошо.

Но в этот раз меня ждало совсем другое.

Нет, я еще не знала Вовки…

К угловому двору я нарочно пошла попозже. Почему-то, поссорившись, я всегда делаю так. Не пойму только, кому назло — себе или Вовке.

Возле углового уже собралась вся наша компания. Вовка ждал меня. Сразу воззрился, стоило мне вынырнуть из-за угла.

Вот оно! Я пошла медленней, растягивая минуту.

Но Вовка не стал ждать, пока я подойду. Издали радостно закричал:

— Ученица явилась! А где ж твой дорогой учитель?

Мне будто гири привесили к пяткам.

А Вовка вертел головой:

— Маньки не видели, пацаны? Где же она подевалась?

Не понимая, все смотрели то на меня, то на Вовку.

— Тю, вы ж не в курсе! — оглянулся он на мальчишек. — Айда, братва, до меня.

Мальчишки сгрудились, заударялись головами.

— И нам скажи! — загалдели девчонки.

«Не смей!» — хотела я крикнуть Вовке. И уже знала, что будет. Не могла только поверить, что это сейчас сделает Вовка.

— Чего он придумал? — тормошили меня девчонки.

В следующую секунду ком вокруг Вовки взорвался.

Это было мерзкое, блатное гоготанье, каким мальчишки сопровождают рассказывание грязных анекдотов. Громче всех, отвратительнее гоготал Вовка, и глаз его мерзко подмигивал мне.

— Нема твоего учителя? — посочувствовал он, даже языком поцокал. — От беда: пришел на урок ученик, а учителя нема! Поучим ее, пацаны, а?

Новый взрыв хохота. Запертое на все замки, чужое Вовкино лицо…

Больше я не могла выдержать. Растолкав девчонок, бросилась бежать.

Я бежала со всех ног к спасительному углу, а вслед мне свистели мальчишки.

Неотвратимая, надвинулась на нас зима. Скучная, без первого снега, не порадовала даже этим скромным праздником. Помню раньше, как мы ждали и не могли дождаться снега. Нас будил по ночам странный свет, идущий от окна. Ёжась у подоконника босиком на холодном полу, всматриваешься, бывало, в мерцающую голубизну крыш, дувалов, дорожки к дому, трешь глаза, не в силах разобрать, лунный ли свет выбелил все вокруг или выпал, наконец, снег.

Обманешься с этим снегом и раз и другой, и вдруг однажды, когда совсем не ждешь, встретит тебя нетронуто белое утро. Скакнешь раздетая на крыльцо, и всю разом тебя обнимет пахучий морозец, пронзит заколдованная тишина.

Ее не терпится разрушить первым следом.

Стылыми, хлябающими калошами (а кажется — босиком) печатаешь неровную цепочку к сараю, где с прошлой зимы томятся санки. А там, не доев завтрака, удираешь во двор, чтобы исчертить поденку-белизну ржавыми, скребущими по земле полозьями. Или смотать в неровный мусорный клубок, оставив позади жухлые травяные дорожки.

В считанные часы опадет зимний цвет сада. Канет с веток белыми комочками, испятнает проталины, уйдет без следа…

Но долго помнится то первое утро зимы.

Теперь о ней помнишь другое: что она никак не кончается. Теперь она тянется чередой холодных и голодных дней.

Зима словно берет нас в осаду.

Мы готовимся к обороне. Законопачиваем окна, в подпол ссыпаем картошку, в другой — кизяки. Свежей глиной промазываем плиту.

Экономную эту плиту сложил в начале войны отец. В нее навечно вмазаны два казана: большой — для супов, маленький — для чая и сладких свекольных паренок.

Печка потрескивает, жует мои кизяки. Листая учебники, я жмусь к чугунной дверце.

Тепла не хватает. В школе мы сидим в пальто и платках. И все равно замерзаем.

А зима тянется, туже стягивает свое кольцо.

Мы начинаем сдавать позиции. Подходят к концу кизяки и овощные припасы. Все жиже мамина похлебка, фантастичней ее цвет и вкус. Раз и другой, наполняя дом ужасным своим запахом, варится в большом казане ослятина…

А эта с порога не сулила добра. Скудно, будто по карточкам, сыпанула в мерзлые колдобины снежной крупы. И стегала, стегала ветром.

Щедрою, безжалостной рукой она сыпала на нас несчастья…

В первую ночь зимы случилось нелепое: у нас украли калитку. На дрова.

Калитка давно ходуном ходила в проеме. Дома все поговаривали, что хорошо бы как-то закрепить ее в просторном гнезде. Но работа эта просила отцовских рук. Ждали отца всю осень, ждали со дня на день, а он не мог приехать.

Кончилось тем, что кто-то догадливый подошел и просто вынул калитку из стены. Вместе с косяком и хваленой кованой цепью.

А мы так и остались жить — ничем не защищенные от чужого, недоброго человека.

И человек этот повадился приходить по ночам. Подбирался к окнам, высматривал что-то. Утром мы обнаруживали его следы: они вели от зияющего калиточного проема…

Тащить у нас было нечего. К тому же решетки надежно загораживали окна.

И все-таки было страшно по вечерам под его невидимым, стерегущим взглядом.

Мама храбрилась. А потом принесла от бабушки здоровенный ржавый засов и, стуча обухом топора на весь квартал, приколотила к дверям, рядом с замком.

Но вор приходил все равно. Он был упорный, как и зима за окном. Иногда мне казалось глупое — будто это сама зима ходит у нас под окнами. Проверяет, как мы там, держимся? Не сдаемся?

… Я остановилась у ящика с леденцовыми петушками, опустила к ногам торбу.

А надо бы пройти мимо. Пробежать! Пролететь! Как проходила десять, сто, тысячу раз: глядя в сторону и ускоряя шаги.

Но я остановилась.

Опустила к ногам торбу, набитую макаронами, и заметалась глазами по желто-красному леденцовому царству. И когда, наконец, выбрала пышного, гребнем и хвостом вылезшего из формы рубинового красавца и старая Фира, всему городу известная продавщица петушков, шмыгая простуженным носом, доставала мне его за смолисто пахнущую держалку, я все еще рыскала глазами по петухам, боясь обнаружить, что поторопилась.

Нет, мой был и в самом деле красавец! Поколебавшись, с чего начинать, я заправила в рот дутый, обманной толщины хвост и наклонилась за торбой. Рука зашарила в пустоте. Торбы не было!

У меня потемнело в глазах. Уплыл крупяной паек за два месяца — мучная, не требующая хлеба еда…

И тут ударило, чуть не свалив с ног, другое: карточки! Кошелек со всеми нашими карточками остался в торбе!

Кажется, я заревела в голос. И все ляпала себя по бокам, выворачивала карманы. Из карманов сыпались карандашные огрызки, кусочки мела, медяки…

Их поднимали, совали мне в руки. Причитала надо мной Фира.

А я понимала и не понимала, что случилось. Будто была за стеклянной стеной.

По ту сторону метались в странном танце отчаяния и сочувствия Фирины руки, одетые в перчатки с специально споротыми пальцами…

Потом я шла домой, не замечая дороги, и ревела в голос, и, забывшись, грызла соленого петуха. Встречные тетки участливо расспрашивали меня. И я, плача, снова и снова рассказывала этим незнакомым теткам, как остановилась у Фириного ящика с петушками, а торбу опустила к ногам и как ее там не оказалось, а в ней лежал кошелек со всеми нашими карточками.