Елена Акбальян - Талисман

Снова придвинулись заборы. Спотыкаясь и подскакивая, побежал по мостовой край их утренней, длинной тени.

Я не знала, сколько мне идти. Вокзал где-то ужасно далеко, но туда ведут рельсы «кукушки». Буду идти по ним хоть полдня — пока не дойду до Вовки. Я представила, как он удивится и как посмотрит на меня, когда возникну. И еще прибавила шагу.

— Вовка, а как же летное? Уезжаешь, а оно остается у нас.

— То ж на время, я узнавал. Назад поедет, на Украину. Я пока школу кончу.

— А мать?

— Шо мать? Говорит: «Хватит, шо батя у нас военный». Война кончится, говорит, все училища позакрывают.

— Ну, а ты?

— Шо я? Сказал же — поступать буду. Всех не позакрывают, зря она надеется. Она то и заладила — давай будем скорее ехать. Боится, шо после седьмого в парашютную секцию запишусь. Мне бы раз несколько прыгнуть, тогда бы уж точно взяли.

— Тебя и так возьмут. У тебя характер… прямо железный, честно!

— Придумаешь тоже… Эх, мне бы только батю дождаться! У каждом письме пишет: «Береги мать». Знает ее, то и боится. Я и берегу. Как умею… Плохо, шо злиться на нее долго не могу. Пройдет время, и забывается. Вроде сам придумал, не было ничего такого. Она вообще-то хорошая, мать, ты ж знаешь…

— Она думает, ты тогда написал отцу?

— Не-е, я обещал, шо писать не буду пока. Плакала она. У руках ремень, а сама плачет. «Ты, говорит, глупый, жизни не понимаешь. Измучилась я без батьки, не могу больше, не могу одна». — «Где ж ты одна, — говорю. — А я на что? Уголь перетаскал тебе? Перетаскал! Воду с колодца ношу? Стирать помогаю? Чего еще тебе делать, скажи!» Скорей бы уж кончалась война. Теперь уж скоро, теперь его погнали. Придет батя с фронта, сдам ему мать — с рук на руки — и айда! Он будет согласный, я знаю. Он и сейчас пишет — без авиации нам была бы хана.

Я шла быстро и еще подгоняла себя и удивлялась, какая длинная в эту сторону Некрасовская. Из-за старых дувалов, уже видное мне, торопилось своим путем солнце. Тень перескочила арык и теперь по кромке ее катилась, подскакивая, моя голова, похожая на футбольный мяч.

Улица здесь красивая. Над арыком — не тронутые топором старые стволы, а в кружевных верхушках акаций уже набухают белые гроздья. Когда они распустятся, Вовки с нами уже не будет…

Я все еще не верю этому.

Улица вдруг разъезжается, разбегаются в стороны окраинные домишки. Оголенное русло ее сливается с другим, куда более бойким течением.

Тут совсем иная жизнь. Взблескивая кабинными стеклами, мчатся грузовики, все больше военные. Медлительно крутят вихляющимися колесами арбы. В обе стороны густо движутся пешеходы. На широкой, сутулой спине улица несет две сверкающие полоски, два ручейка расплавленного солнцем металла.

Рельсы! Ура! Наконец-то…

Дальше я иду по шпалам — так кажется мне вернее. Они как ступени немыслимой лестницы, по которой я взбираюсь. Ступенька… еще ступенька… еще, еще… Шпалы лежат то шире, то уже, приходится без конца менять шаг. Лучше не думать, сколько их впереди. Но каждая на полшага приближает ко мне Вовку…

— Уедешь на свою Украину и забудешь, как мы тут жили…

— Тю, глупая… Кто ж друзей забывает? Как приеду — пришлю письмо с адресом. Сразу ответишь, ага, Лин?

— Сперва напиши, а там посмотрим…

— Ну вот… Я ж серьезно с тобой говорю. Напишешь?

— Как оно еще выйдет, в письмах… Очень уж ты правильный, Вовка. Что-нибудь брякну не по тебе — скажешь: «Ну, все!» — и больше не вспомнишь.

— Та с чего ты взяла? Беда с вами, девчонками, — вечно придумаете…

— А чего придумывать-то? Поссорились мы — и ты как отрезал! Ходишь — в упор не видишь! А я так не могу. Хожу как дура и вспоминаю: здесь было то, а здесь это…

— А я мог? Мать тебя позовет с улицы, я потолкаюсь для вида — и за тобой.

— Ты?! А вот и неправда, я смотрела! Еще и за деревом постою, послушаю, как ты носишься со всеми, хохочешь. И такое зло возьмет — на тебя, на себя.

— Тю, глупая… Шо мне там было делать? Танька пристала: «Куда ты деваешься, Вовка? С улицы убежишь, и дома тебя нема. Давайте, говорит, девчонки, следить за ним. Тут, говорит, военная тайна!» А для самой уже не тайна. Мигом разнюхала, шо под окнами у вас торчу.

— Как под окнами?.. Вовка-а… Значит… значит, это твои были следы?!

— А то чьи же?

— А мы-то! Глянем утром — и ну стучать зубами: опять ночью ходили воры.

— Не-е, то я высматривал, шо у вас на ужин. Все про тебя знал, учти!

— Например?

— Например, шо ты под видом уроков читаешь запрещенную литературу.

— Какую… запрещенную?

— Известно, какая у вас, у девчонок, запрещенная литература. Шо-то такое было, шибко любовное… Постой… Вроде под тенью девушек… в саду.

— В цвету! А ведь точно, была такая: «Под сенью девушек в цвету». Во название?! Я ее у отца раскопала. Прятала-а… Между прочим, оказалась скучная книжка. Так, рассуждения…

— Раз смотрю — письма у тебя, солдатские. Штук пять по столу разбросаны. Ты одно развернула, прочла, другое. И лицо у тебя сделалось такое, такое… Ну, думаю, все! Завела себе заочного хахаля — какого-нибудь сына полка! Расстроился… Хотел уже в стекло барабанить.

— Чудик! Это же Фросины письма. Вот в последнем написала, что медаль ей дают, «За отвагу». Нет, кто бы мог такое про нашу Фросю подумать! Ты вот думал?!

— Не-а…

— Бедная, она все Сашу ищет. Из части ей сообщили, что он был ранен тяжело. И отправлен куда-то в тыловой госпиталь. Знала бы она… Так вот вы как, молодой человек? Подглядываете? Пугаете беззащитных женщин своими ужасными следами?

— Я невиноватый, шо всю зиму грязь. Я и так был бедный: стою мокрый, аж посинею. И уйти не могу — дюже интересно за тобой подглядывать… Знаешь, как скучал за тобой…

Высокая, серо-зеленая стена с колючей проволокой поверху, проходная, беленная в тот же цвет, вооруженная охрана у дверей и наконец — ворота из цельного стального листа с фанерным щитом над ними. По щиту — полукругом — вкуснейшее слово: ХЛЕБОЗАВОД…

Запахло хлебом. Будто рядом кто-то, дразня меня, надломил теплую еще буханку. Не понимая, я подняла голову.

Я почувствовала, что умираю с голоду. Открыла саквояжик, протиснула три пальца и отщипнула от пайки кусочек. Сунула в рот. И сейчас же мне захотелось вытащить всю пайку и откусывать большие, жадные куски. Я отщипнула еще раз и задвинула крышечку саквояжа.

Город здесь был грязноватый, шумный. Что-то шипело и мелко подрагивало — казалось, под землей. В нос шибали запахи барды и нагретого машинного масла. Скучно тянулись заборы, и, когда казалось, что им не будет конца, мелькала проходная с воротами. Из одних, таинственно разнявшихся у меня на глазах, выполз грузовик, высоко груженный тюками солдатского обмундирования. И рванул по дороге, трепеща брючными тесемками.