Владимир Добряков - Строчка до Луны и обратно

— Почему?

— Опять не соврал ты, — вздохнул дед. — А можно сказать, что и недоврал. Уж до того хороша — и не видывал лучше. На что мне, пню замшелому, и то петушком кукарекнуть хотелось.

— Говорил же тебе, — вслед за дедом вздохнул и я. — А почему так долго сидел?

— Так соседи же! Тары-бары, сухие амбары! Бабка у нее шустрая.

— Она же глухая.

— Сам ты глухой, — сказал дед. — Все она понимает. Я — про деревню ей, то-се, а она кое-что про свою жизнь… Ах, голова дырявая, забыл! Ждет ведь она тебя!

— Кто?

— Татьяна. За хлебом собралась идти. Хотела записку тебе писать, да я сказал, что и так передам. Сходи, тоже купишь чего там надо. Торт купи. Деньги, вот они. — Дед достал бумажник, подал три рубля. — Ну, чего ты, будто замерз? Татьяна уже собралась. Сумку взяла.

— Да есть у нас хлеб.

— А я толкую про торт! — Дед вроде и осердился даже. — Вот еще рублевка, не хватит вдруг. Тоже возьми сумку.

— Она что, внизу будет ждать? — спросил я.

— Петруха, ты, часом, не поглупел? Мне, что ль, заместо тебя идти! Девчонка красы неписуемой ждет его, а он… Пойдешь мимо — в дверь и стукни. Ждет. Бегом беги…

Может быть, Таня, как и я, стояла в передней, слушала шаги на лестнице? Только я поднял руку — постучать, дверь и открылась.

— Здравствуй! — приветливо сказала Таня. — Пойдем?

В кабине лифта она весело рассмеялась:

— Дедушка такой юморист у тебя! Рассказывал, как он был мальчишкой, и бык на дерево его загнал.

И мне удобнее всего было говорить о деде. Так, разговаривая, смеясь, и в магазин пришли.

Пока я в очереди за тортом стоял, а Таня хлеб покупала, на улице снова дождик небольшой собрался. Тротуар заблестел.

Таня достала из сумки складной зонтик. Она раскрыла его и подняла вверх, улыбнулась:

— Будет наша общая крыша.

— Не надо, — смутился я. — Держи над собой. Да и какой это дождь! Пугает только.

— Нет, — сказала Таня. — Ты же понесешь сумки.

Хлеба в ее сумке было совсем ерунда — и сама могла бы на мизинце унести. Но пришлось нести мне. Та же самая сумка. С тигром. А в другой руке — торт.

Настроение у меня сразу упало. А тут еще Таня стала деда критиковать:

— Рассказывает он интересно, только речь у него очень засоренная. Много неправильных слов употребляет. В городе так уже не говорят.

— И плохо, что не говорят, — сказал я.

— Почему ты так считаешь?

— Если бы дед говорил как все, правильно, то, может, его и слушать было бы не так интересно.

— У тебя плохое настроение? — спросила Таня и внимательно посмотрела на меня.

А я смотреть на нее боялся. Когда смотришь на нее, вся воля куда-то пропадает и сам не свой становишься.

— Почему, — глядя под ноги, сказал я, — обыкновенное настроение.

— Ну хорошо, не будем ссориться. Не будем? Ведь ты не хочешь ссориться? — спросила она и взяла меня за руку, пониже локтя. — Конечно, зачем нам ссориться.

Мы прошли шагов пятнадцать, а Таня мою руку все не отпускала. Это ей было не совсем удобно — в левой руке она держала зонтик, старательно прикрывала меня от мелкого дождика. А я почти задыхался — рука ее была маленькая, теплая, нежная. Но вдруг я подумал: а не специально ли она не хочет отпускать мою руку? Это я подумал, когда увидел, что навстречу шло трое девчонок из нашего дома. Таня даже приветливо кивнула им.

— Таня, ты можешь ответить честно?

— Постараюсь, — кокетливо сказала она.

— Мы шли прошлый раз, помнишь, мимо девчонок, они в мяч играли, у тебя по правде крошка в носок тогда попала?

Она помолчала немного и, улыбаясь, подняла на меня синие и такие большие свои глаза:

— Нет, крошка не попала.

— А зачем же ты…

— Разве не понимаешь? Просто мне нужно… Мне нужно, Петр, чтобы все видели и знали, что я хожу не одна, что у меня есть мальчик. Да, сильный такой, высокий, ростом сто шестьдесят пять сантиметров. Которого все уважают. В общем, который является моим рыцарем. Защитником. Мне без рыцаря и защитника ведь нельзя. Ты же видишь.

— А зеленая ручка тогда с балкона…

Таня легонько ударила меня по руке:

— Все тебе нужно знать! Какое это имеет значение! Разве тебе плохо дружить со мной? Мне кажется, очень многие мальчики должны завидовать тебе. Скажешь, не так?

Дома я поставил на буфет торт, а сверху положил сдачу.

— Дед, скажи: сколько лет тебе было, когда залез от быка на дерево?

— А, — усмехнулся тот. — Татьяна рассказала. Да, пожалуй, сколь и тебе сейчас. Уши тогда болели у меня, мать завязала платком, и невдомек мне, не слышно, как бык сзади оказался. Увидел я, а он уж — вот, голову рогатую наклонил. Я и кинулся к черемухе, хорошо, что росла рядом. Успел взобраться. Отсиделся.

— Четырнадцатый год, значит, был, — сказал я. — Ну, а с девчонками ты как? Не дружил?

— Вот ты о чем… — Дед огладил усы, собрал у глаз смешливые морщинки. — Как об этом сказать — дружил, не дружил? Пошли раз по ягоды, лет десять мне было. Много, помню, набрал ягод, а домой пошли — все Дашутке в корзинку и высыпал. Девчонка, через два дома жила. Беленькая такая.

— Она тебе нравилась? — спросил я.

— Должно, так. Увижу ее — так и бегу навстречу. Ягоды тогда высыпал ей, а дома мать мне всыпала! Ягоды — не баловство было, не забава. Время какое? Империалистическая война, голодно. В кисель — ягода. А уж пирог с малиной или там с черникой испечет — праздник в доме.

— А дальше что было с Дашуткой?

— Дальше-то? — Дед нахмурился, вздохнул. — А ничего дальше не было. Эпидемия какая-то страшная навалилась в ту пору. Чуть не половина деревни вымерла. Дашутку тоже схоронили.

Помолчал дед, еще раз вздохнул и спросил:

— Сам-то чего припечалился? Отчего душа не поет?

— Дед, влюбился я. Ты не смейся, мы с ребятами так и говорим: влюбился, не влюбился.

— Да я ничего, — сказал дед. — Обыкновенное дело. Со всяким приключается. А если еще такая девчонка! Как же без этого? Обязательно даже.

— Дед, это не Таня.

— Ишь ты! — поразился он. — Еще красивше нашел? Ну и Петька! Весь в меня!

— Нет, она не такая красивая, — сказал я. — Может, и вовсе некрасивая.

— Так, так. — Дед опять затеребил усы. — И что же?

— Кира ее зовут. Нравится мне.

— Кира, значит, Кира, — забормотал дед. — Ну-ну?

— Нравится, говорю, очень. Тоже в нашем доме живет. На девятом этаже.

— Ясно, ясно, — закивал дед. — Обе, значит, тута. В одном дому. И Кира, значит, имеет на тебя обиду.

— А ты откуда знаешь? — Я в удивлении уставился на деда.

— Петруха, Петруха, милок ты мой. Дела эти известные. И сам не единожды так же вот попадал впросак. Парень-то, говорю тебе, был я видный. И все-то со мной было. И чего только не было. И слез тех перевидал — запрудой не запрудить… Ах ты, оборот-поворот какой! Татьяна, выходит, тут вовсе и не к делу? А как хороша!