Станислав Романовский - Вятское кружево

— Сидит, как феодал.

— Пальцем не показывают, — сделала замечание учительница. — Не принято… Как кто он сидит?

Петр Паратиков ответил неуверенно:

— Как феодал… А что?

— Петя, — спросила учительница, — а ты знаешь, кто такой феодал?

Мальчуган вознес глаза к потолку, подумал и ответил бойко, как по-писаному;

— Феодал — это человек, который много ест и имеет замок!

Какое-то время класс молчал, а потом, уловив на лице учительницы беззвучный смех, грохнул хохотом. Петр Паратиков обиделся, повернулся к классу и замахнулся на хохочущих:

— Чего вы!

Класс засмеялся еще громче.

— Что я такого сказал? — не унимался мальчуган. — У него замка, что ли, нет? Вы книг отродясь не читали, что ли?

И плачущим голосом Петр Паратиков обращался к учительнице:

— Скажите им, Августа Николаевна, чтобы не смеяли-иись!..

Она что-то сказала, но класс все равно смеялся до тех пор, пока Августа Николаевна не принялась вслух разбирать письменные сочинения, что лежали у нее на столе.

Под спокойные слова учительницы Сереже было хорошо сидеть и ни о чем не думать. В правом углу класса белела печка, с вечера протопленная Августой Николаевной, жившей при школе.

Тепло благодатными токами стелилось по полу, отчего никуда не хотелось идти. Слушая и не слушая объяснения учительницы, Сережа глядел на ее лицо в морщинах и думал о том, что она очень красива и даже похожа на Лидию Александровну, только, конечно, много старше. Открытие это мальчик сделал после того, как уехали квартиранты, и с тех пор слушать учительницу для него стало тревожным наслаждением. Он отыскивал в ее облике сходство с обликом той художницы-кружевницы, что недолго прожила в их доме, внезапно уехала, куда — неизвестно, и не прислала ни одного письма. Было время, когда ему хотелось спросить у учительницы:

— Августа Николаевна, а вы не родня Лидии Александровне? Где она сейчас?

Но он не спрашивал: была бы родня — вся бы деревня знала. Родством и свойством в деревнях, как нигде, дорожат, и беспамятных тут не бывает.

Между тем Августа Николаевна дошла до сочинения Сережиного соседа и похвалила его:

— Хорошая работа.

— А мы плохих не пишем! — польщенно отозвался Петр Паратиков.

— Бывает, что и вы пишете, — заметила учительница. — А на этот раз я бы сказала: «Приятное сочинение!»

Сочинитель покраснел, и сложное выражение его лица можно было расшифровать примерно так:

«А мы только такие и пишем!»

Учительница прибавила:

— Вот только в самом конце приписано что-то странное.

— Что такое? — насторожился Петр Паратиков, и класс замер от любопытства.

— Сочинение заканчивается так, — поверх очков учительница оглядела класс и зачитала концовку:

«Воспоминания о Лермонтове Петра Ильича Паратикова». Вот…

На этот раз класс засмеялся сам по себе. Уши сочинителя запылали малиновым огнем. Лицо учительницы было совершенно серьезным, и она мягко объяснила:

— …Воспоминания пишут о тех, кого вы знали лично, с кем встречались, разговаривали. Сейчас не осталось в живых тех людей, что встречались с Лермонтовым и дышали с ним одним воздухом. А отметку я тебе не снизила, Петя. Концовку, правда, подчеркнула и красным карандашом поставила знак вопроса. Возьми сочинение. Что касается других учеников, то…

В классе стало тихо.

Учительница говорила, а Петр Паратиков, шевеля пухлыми губами, про себя читал и перечитывал свое сочинение, словно труд знаменитого писателя. Разобрав работы остальных, учительница раздала их детям, и в классе установился устойчивый рабочий гул — по делу, а не от безделья или шалостей.

Гул нарастал, ослабевал, а Сережа с грустью думал, что скоро пройдет первый урок. А потом и весь школьный день. Тогда надо идти домой, где нет ни души: дедушка с ночевкой уехал на центральную усадьбу колхоза — ладить парниковые рамы.

Скорее бы он приезжал, что ли.

А гул нарастал, и Сережа, чтобы не выглядеть букой, тоже шумел, оборачивался, кому-то что-то говорил, смеялся чьим-то словам, и его словам смеялись тоже. Он опять что-то говорил, однако ни на мгновение не выпуская из виду Августу Николаевну, чтобы тут же притихнуть, как только она оторвется от книги и даст знать:

— Шуму конец! Начали другую работу.

Сережа притихнет, и вместе с ним мало-помалу успокоится весь класс и станет слушать, что скажет Августа Николаевна.

Сегодня она что-то не прерывает шум в классе и очень долго читает книгу. Сережа присмотрелся и увидел, что она только делает вид, что читает. Под стеклами очков прикрыла глаза, и веки у нее нынче тяжелые, а на лице лежат тени.

Темные тени, болезненные.

Сережа перепугался: а вдруг старая учительница умрет? Не прямо сейчас, а скоро. Что тогда?

Школу закроют?..

Пустота.

Но вот Августа Николаевна улыбнулась каким-то своим мыслям еле заметно, брезжущей улыбкой, и Сережа отозвался на нее широкой улыбкой мгновенно, как эхо. А Петр Паратиков, не зная, чему это улыбается товарищ, громко захохотал и тут же ладонями зажал себе рот. Учительница без укора посмотрела на него, и мальчуган пообещал клятвенным шепотом:

— Больше не буду, разрази меня гром!

«Августа Николаевна никогда не умрет, — мысленно успокоил себя Сережа. — Есть такие люди, которые никогда не умирают. Это, наверное, учителя и врачи. Кого только не учила Августа Николаевна в деревне Кукушка! Даже дедушка учился у нее. Сколько людей она пережила! Живет и работает год по году, и эдак будет всегда».

А как же иначе?

По-другому представить эту жизнь Сережа пока не мог.

Зазвенел звонок. Девочки окружили учительницу и принялись ее расспрашивать. О чем, понять было нельзя, потому что звонок все звенел, звенел и звенел, на что Петр Паратиков, затыкая уши, отозвался с неодобрением:

— Глухими нас сделает!

Когда наконец-то звонок замолчал, стали слышны голоса девочек:

— Платье на вас какое красивое, Августа Николаевна!

— А воротничо-оок!

— Манжетички.

— Сами шили?

Оглядывая себя, старая учительница не спеша ответила:

— Платье — не сама. Кружавчики мама плела, а я ей помогала. Я тогда молодая была. На свадьбу готовила…

Девочки заахали-заохали:

— Платье-то! Платье-то!

— С цветочками.

— Ни в одном магазине не купишь.

— В прошлом году Августа Николаевна в этом же платье приходила.

— Да не в этом!..

— Один раз в этом.

Петр Паратиков терпел-терпел и басом, неожиданным для его маленького росточка, рявкнул, перекрывая классный шум:

— Чего раскричались, пигалицы?

И в наступившей тишине произнес тихим, но внушительным голосом:

— Августе Николаевне на переменах тоже отдыхать надо. А вы-ыы!

Он сощурил узкие глаза, снизу вверх оглядел этих голенастых девочек, каждая из которых была на голову выше его, и припечатал: