Станислав Романовский - Вятское кружево

— Не дом, а содом.

Позевывая, Сережа лежал в темноте с открытыми глазами и видел в окно часть полночного неба, а наискось через него — Млечный Путь. Звезды в нем бежали, и мальчик глубже залезал под одеяло, потому что знал: звезды бегут — быть ветру. Ветер уже начинался. Покачивались створки окна, и под навесом, несмотря на руководящий басок петуха, беспокойно переговаривались куры.

Кому дедушка-то вазелин понес?

На цыпочках по холодному полу мальчик прошел в сени.

Из двери в переднюю избу падал желтый свет. В нем возникла фигура дедушки, большая и угластая.

— И не думайте и не расстраивайтесь, Лидия Александровна, — увещевал дедушка. — Не до свадьбы — завтра же к вечеру все пройдет.

— Я расстраиваюсь, — говорила женщина.

— Вот это напрасно! — убеждал дедушка. — Это ни к чему. Другой раз три загара за лето сойдет, и мы только крепчаем!

— Три загара?!

— Три загара. А что такого? Три загара, и никто еще не умирал…

Сережа спрятался под быстро нахолодавшее одеяло, когда мимо него прошел дедушка, и по одному его дыханию было ясно, что старик доволен и ему хочется поделиться своими суждениями о квартирантах и о жизни вообще.

Дедушка сказал, чтобы слышал Сережа:

— Девушке спину напекло. Так, маленько! Красноты-то настоящей нет. А шуму-то, шуму-то!

Поскольку Сережа молчал, дедушка подождал, а потом продолжил:

— Мы с тобой, сынок, молчком болеем…

Озаряя навес и двор, вспыхивали зарницы, а грома не было, и, звеня стеклами, хлопали створки окна.

Дедушка закрыл их, долго раздевался, укладывался, заснул и во сне, как человек, бывший на войне, раненый и контуженый, разговаривал сам с собой:

— Жизнь-жизнь.

Или:

— Беда-аа…

Или еще:

— На риск иду, мужики.

Причем слово «риск» он произносил по-своему: «рыск». Так, по его мнению, было убедительнее и, если хотите, интеллигентнее.

В такие минуты до спазмы в горле мальчик жалел дедушку, и ему хотелось разбудить его, растолкать и сказать:

«Не спи, пожалуйста. Чего я без тебя буду дела-аать?»

Но по-другому дедушка спать не умел, и мальчик не будил его: пусть хоть так отдохнет. Сережа знал, что в груди у дедушки, недалеко от сердца, сидит осколок немецкого железа— сорок лет сидит и не растворяется в живой соленой крови. Вынуть бы его — легче бы стало дедушке, ой, легче. Да врачи говорят:

«Ни в коем случае!»

А не ошибаются ли они?

Был бы мальчик врачом, он обязательно вынул бы ненавистный осколок, и полегчало бы старику…

А в окне, высвечивая каждую травинку, загорались и гасли молчаливые молнии с ветром и предвещали ненастье.

Сережа не заметил, когда заснул, и проснулся оттого, что дедушка напустил в избу сырого воздуха и с пристуком поставил на стол ведро с молоком, только что из-под коровы.

— Когда ты успел надоить-то? — как можно ласковей спросил Сережа, на что дедушка, процеживая молоко, промолчал, вкладывая в свое молчание укор:

«Я-то надоил, а ты? Вставать-то собираешься или нет? Кроме нас с тобой, в этом доме работать некому, и еда сама на стол не придет».

А внук не захотел понимать укора, остался лежать под одеялом, и дедушка взорвался:

— Сергей!

— Ну.

— У тебя, кроме спанья, никаких срочных делов нету?

— А что?..

— Не в службу, а в дружбу: отнеси молоко квартирантам.

Мальчик полежал и спросил:

— Так неумытому идти в гости?

— Это — дело хозяйское.

Мальчик нехотя встал, умылся под рукомойником, взял в обе руки теплую кринку с молоком и попросил дедушку:

— Еще плесни молока.

— Зачем?

— Чтобы молоко шапкой стояло!

Дедушка долил молока, надел тяжелый, как из железа, плащ и сказал:

— На озере жерлицы проведаю…

— И я с тобой! — загорелся Сережа.

— Ты нынче дома посиди, — попросил дедушка. — В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Вон дождик-то чего делает!

И ушел, гремя плащом.

Не сводя с кринки глаз, со сметанно-белой шапки поверх нее, мальчик плечом открыл дверь в переднюю избу и увидел Лидию Александровну, которая сидела за бубном — плела кружево.

— Парное молоко несу! — объявил Сережа.

Не отрываясь от работы, она шепотом предупредила:

— Муза спит. Сейчас только заснула.

И показала лицом на кровать, где за ворохом одеял девочки не было видно.

Видя, что мальчик держит кринку на весу, она сказала:

— Поставь на стол.

Мальчик поставил молоко рядом с букетом цветов в стеклянной банке. Вода в банке была желтой, а цветы завяли, и белая лилия тоже, кроме таволги, которая расцвела еще пышнее, расточая сладкий запах.

«Никак таволга их погубила? — подумал Сережа. — Надо бы вчера сказать, что коровы не больно ее едят, и ставить таволгу лучше в отдельную банку… Да откуда я знал? Мы букеты не берем».

— Ка-аак Муза мучилась! — говорила женщина. — Она всю спину сожгла. А ты?

— Мы привычные, — ответил Сережа и зашел сбоку бубна, чтобы лучше видеть работу и лицо кружевницы. Глаза у нее были сосредоточенные и сонные, то ли от недосыпа, то ли от долгого старания. А пальцы с колобочками на суставах потемнели, были старше ее и жили своей отдельной жизнью: они быстро-быстро перебирали коклюшки, пощелкивали, побрякивали, звенели ими, и видеть и слышать это на первых порах было хорошо. От коклюшек шли блестящие нити, и на бубне, на заранее нарисованном рисунке — сколке, на латунных булавках эти нити из льна сплетались в узор. Время от времени кружевница продергивала нити крючком-плетешком, и он сновал между ними быстро-быстро, как ласточка в сарае между лучами солнышка.

В пощелкивании коклюшек да и во всей этой работе было нечто однообразное, не рассчитанное на длительное слушание-созерцание, и Сережа собрался уйти, как женщина сказала:

— Ты можешь разговаривать со мной.

— О чем? — спросил мальчик.

Стрекоча коклюшками, она погасила улыбку и ответила:

— О чем угодно.

Мальчик задумался, о чем бы ее спросить, не придумал и сказал на всякий случай:

— Помешаю ведь…

— Нисколько.

— Да?

— Когда я работаю, я могу разговаривать о чем угодно. И думать обо всем. Не о работе. А, скажем, о том, как хорошо в сосновом лесу.

Не меняясь в лице, она сообщила сокровенным шепотом:

— Я даже петь могу!

Губы ее дрогнули, округлились, и Сережа понял, что на подходе — песня. Он замер, чтобы сквозь стук коклюшек не пропустить в ней ни единого слова, звука или дыхания.

Но Лидия Александровна показала лицом на ворох одеял, нельзя, мол, сейчас петь: девочка спит, разбудим еще, и попросила шепотом:

— Разговаривай, Сережа, только негромко.

Быть букой и молчать все время было неудобно, и после долгих раздумий мальчик спросил: