Сергей Переляев - Индийское кино (сборник)

– Прямо вот так вот? – спросила Таня.

– Вот так, – очень уверенно ответил я, потому что к холоду постепенно добавлялся ещё и голод.

– Ну, это как-то несерьёзно, – ответила Таня. – Даже часа вместе не прожили… – и вроде бы на секунду расстроилась, но тут же спохватилась: – Хотя вообще-то ты прав, конечно. Но через тринадцать лет – точняк? На этом же месте?

– Слово кабальера, – отчего-то вырвалось у меня, хотя я не знал, кто такие кабальеры…

Гроза по-прежнему бушевала, и мы, насквозь мокрые и счастливые, шли в сторону наших домов.

И только когда я уже звонил в звонок своей квартиры, мне почему-то стало на мгновенье страшно: я-то приду ровно через тринадцать лет в то место, где мы были, – ещё бы, ведь слово какое дал, но что если Таня обо всём за это время забудет?..

Но я быстро перестал об этом думать, потому что мама открыла дверь и сказала, что у неё для меня сюрприз: она купила мне железную дорогу, о которой я давно мечтал. Да и Таня ничего не забудет! Разве она хоть раз меня обманула? Нет. Значит, и насчёт нашей встречи можно не беспокоиться!

Вот эта дорога. Домик вдалеке, где раньше жил старик козопас. Всегда ходил по горе со своими козами. Где они содержались (а штук пятнадцать коз было, не меньше) – никогда я не понимал. Когда дорога закончится, будет рощица. Там орешник, но что сейчас, что раньше там были только зелёные, твёрдые, кисловатые на вкус орехи. Может, это какие-то дикие орехи и их вообще есть нельзя? Когда-то я считал, что это настоящие лесные орехи, потому что рощица ведь лес, хоть и маленький; но орехи никогда не созревали, так я их толком и не поел. Однажды только попробовал, поэтому знаю – кислые.

Бабушка отчётливо помнит, что было до войны, а моё детство, за которое я так сильно бабушку люблю, она уже не помнит и путает с детством мамы, тёти, сестры. Всё переплелось у неё в голове, только особняком стоит в памяти вечер, когда к ним на танцы пришёл кучерявый смуглый парень и пригласил её. Через двадцать восемь лет он станет моим дедушкой, но пока я совсем ни при чём. Бабушка помнит свой город, его, подруг, станцию Глотовка, куда эвакуировали из Карачева всех, кто не мог идти на фронт, и ей неведомо даже, что нет такой больше страны – Советский Союз, ей нужно потанцевать сейчас с этим кучерявым, да сделать так, чтобы не обиделся Павлик, чтобы не заревновал…

Смерти бабушка не боится. Она, может, о ней никогда всерьёз и не думала, но после того как не стало деда, она смерти даже как будто немножко ждёт. А всё, что здесь, – интересно, но это уже не главное. Танцы, песня «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт», которая пелась их комсомольским хором, Павлик, письма в коробке из-под тульского пряника – ей надо срастись со всем этим. Я понимаю это и люблю бабушку даже сильнее. Она готова меня отпустить.

Ничего для меня не значит, что сел на одиннадцать лет Димка, у которого возле двери на синей краске было выцарапано ключом «Super club». Может, даже за что-то серьёзное сел, но мне это не мешает любить его. Димка по правде был суперский, со своими пугачами из велосипедных спиц и уменьем вырвать одним тычком два ребра. Пусть он сел. Он от Русли-фаната меня защитил. Русля хотел, чтоб я в цементе застыл босыми ногами, и я бы застыл, я Руслю боялся. А Димка шёл мимо, так Русля после Димкиного удара сам в этот жидкий цемент полетел, прямо мордой своей противной в массу вязкую шлёпнулся и в слюнях чуть не захлебнулся от обиды. А Димка меня тогда ещё чаем угощал с тортом, на такси катал и как-то вскользь совершенно правильно сказал, что президентом американским будет Буш. Тогда был Рейган, до выборов оставалось ещё полгода, а Димка уже всё знал. Значит, и насчёт того, что он телепат, было правдой. И сахар у него дома был коричневый, но не потому, что жжёный, а потому, что из Африки; я теперь точно знаю, что Димке можно верить.

Лето скоро закончится. Ещё только конец июля, но уже грунт порезче хрустит под ногами, что-то рыжеватое, строгое готовится проникнуть в жизнь. На всё будет наведён фокус, плотней станет небо, не будет уже июльского чувства, что мы все в прозрачном полиэтиленовом пакете. И покажется вдруг, что плюс восемнадцать – очень даже тепло и на дождливое лето пеняли мы зря.

Зайду в магазин. Куплю арбуз, поедим с бабушкой на ночь. Вот здесь, здесь был деревянный городок и шалаш, здесь Мухан целовался с красивой-красивой девчонкой. Сколько Мухану было лет тогда? Конечно, меньше, чем мне сейчас. А я до сих пор таких красоток не целовал. За что Мухан им нравился? Он и не говорил-то почти ничего. Сурово смотрел, вино глотал; правда, здоровый был, майку без рукавов носил, так мышцы еле в разрезы для рук пролезали. Днём Мухан должен был работать на деревообрабатывающем комбинате, но он сбегал с работы и играл с нами в футбол. Матерился так, что трескалась кора земная, но чувствовалось, что он добрый. С такими мышцами нетрудно, наверно, быть добрым: всё ведь в твоих руках! А если так, чего выступать?

Вот и до военторга дошёл. Тут жил толстый Андрей. Все шоферы автобусов возили его в кабине, разговаривали с ним шумно и важно, и позже толстый Андрей и сам стал на автобусе работать. Пончик была его кличка. Как-то Лёша Хаецкий вынес гитару, и я сыграл Цоя «Белый снег». Пончик принёс, тут же сбегав домой, чёрную потрёпанную книгу о группе «Кино» и мне подарил. А месяца через два мне купили новую осеннюю куртку, так что старую, кожаную, которая, честно, мне и не нравилась никогда, я пошёл дарить Пончику. Но он не взял. Сказал, что больно уж крутая для него. Странно, она только что кожаная, а так обыкновенная. Но Андрей не взял. Кому-то я её другому подарил, не помню уже кому.

Арбуз купил. Горы видны на луне. И кратеры. Код подъезда снова забыл (он недавно сменился), ключей нет, бабушку сейчас звонком разбужу. А время-то, время! Первый час!

Интересно, кто там сейчас на дороге. Вдруг вышел пройтись старик козопас? Представляю: идёт, беломорину курит, грунтом похрустывает, помнит давнее-давнее время, но никто не спросит его о нём, старик и молчит. Но нет, нет. Никого там сейчас нет на дороге. Только какой-нибудь не рассчитавший время дачник включил дальний свет и рад, что въезжает в город. Рощицу с кислыми орехами просветил случайно насквозь и выехал на шоссе. Там уже не грунт, а недавно уложенная, ровная, без единой колдобины, дорога. Красота…

Фотографию, где меня семимесячного бабушка Тоня поднимает под потолок, а на мне беленький комбинезончик с тремя яркими звёздами на груди, делал дедов друг Генрих Аронович. Бабушка рассказывала, что он сам в тот день предложил прийти и пофотографировать маленького меня. А спустя несколько лет Генрих Аронович пел мне песню про трёх танкистов. Мне так нравилось, что я потом выучил эту песню и тоже её пел. Я пел «Трёх танкистов», про аэродром, где «для кого-то просто лётная погода, а ведь это проводы любви», но особенно часто – «Если друг оказался вдруг». Бабушка любит рассказывать, как я приходил к ней на работу в воинскую часть, заходил в комнату, где сидели машинистки, и громко пел: «Если др-руг оказался вдр-руг…» Бабушке было даже за меня неудобно – так я громко и правильно пел. Поэтому уже на втором куплете она, поглядывая на свою сослуживицу Спирину, которая притворно улыбалась, говорила мне: «Серёженька, ну ты же уже всё спел!» А я в ответ: «Как же спел, если тут ещё два куплета?!» И продолжал: «Если пар-рень в гор-рах не ах, если ср-разу р-раскис и вниз…» И так до конца. Ничего, Спирина терпела и всё равно улыбалась. А куда б она делась-то?