Николай Печерский - Масштабные ребята

И все-таки день закончился для меня плохо. Беда, которую я ждал с минуты на минуту, не проскочила мимо, не пронеслась стороной… Случилось это сразу же после теории. Пал Палыч собрал всех нас в кружок и сказал:

— Ребята, мне надо с вами серьезно поговорить…

Началось!

Пал Палыч обходился без вступлений, придаточных предложений и вводных слов.

— На транспортере разбили шестеренку, — сказал Пал Палыч. — Кто это сделал?

В ответ — ни звука. Ребята поглядывали друг на друга и молчали.

Не сказал больше ни слова и Пал Палыч.

Я догадывался, о чем он сейчас думает и что мог бы сейчас сказать: «Я ждал целый день. Я надеялся, что кто-нибудь подойдет ко мне и честно расскажет. Неужели и теперь не хватает у этого человека смелости? Кайся, ничтожество, я считаю до трех — раз, два, два с половиной, три!»

Но Пал Палыч мог считать с таким же успехом и до тысячи и до миллиона. Я стоял вместе со всеми и молчал. Я понял, что Пал Палыч ничего не знает про меня. А сам я не полезу в петлю. Никогда. Ни за что в жизни!

Я не ошибся. Расчет у меня был точный. Пал Палыч ничего не знал. Он посмотрел вдруг на всех нас прищуренными, темными от злости глазами и сказал:

— Тот, кто разбил шестеренку, стоит сейчас здесь. Он трус и ничтожный человек. Пускай знает, я ненавижу его. Все, можно разойтись.

Пал Палыч раздвинул круг руками и, прихрамывая, пошел к палатке. Ира-маленькая побежала за Пал Палычем, но скоро вернулась расстроенная и заплаканная. Пал Палыч не желал говорить с ней.

Ну при чем же тут Ира-маленькая! Что он себе думает, этот Пал Палыч!

Никто не строил нас в колонну, никто не давал звонких, по-военному четких и строгих команд. Мы постояли еще немного и молча побрели домой.

И только возле палаток всех прорвало. Поднялся такой шум и гам, что мне снова стало страшно. Если ребята узнают правду, мне — капут.

Вечером Пал Палыч не пришел в столовую. Парламентеры, которых мы послали, вернулись ни с чем. Пал Палыч объявил нам бойкот.

Перед самым отбоем ко мне подошел Манич. Лицо у него было как у человека, который только что поглядывал в щелку — ехидное и в то же время трусливое — а ну дадут по шее!

Манич отвел меня за палатку и зашептал на ухо.

— Коля, шестеренку разбил Ленька Курин…

— Врешь, — сказал я. — Ленька не разбивал!

— Разбивал!

— А я тебе говорю, не разбивал! Я сам…

— Чудак ты, — теребил меня Манич, — «разбивал — не разбивал». Ленька ходил к Пал Палычу и сам все рассказал. Я стоял за деревом и все слышал.

Это было похоже на правду. Манич умел подслушивать. Тут он мог дать фору кому хочешь.

— А ты что — рад? — спросил я Манича.

— Конечно, рад… то есть не рад. Теперь все знают, какой этот Ленька. Правда, Коля, как ты думаешь?

Манич задавал мне один вопрос за другим и между тем совсем не ждал и не слушал ответов. Он все распланировал, взвесил и решил Ленькину судьбу: разрисовать Леньку в стенгазете, написать Ленькиному отцу, исключить из пионеров, выбрать другого старосту.

Манич вывалил все свои конструктивные предложения и задал мне последний вопрос: согласен я с ним или не согласен? Да или нет?

Я посмотрел в упор на Манича и сказал:

— Нет, Леньке этого мало! Надо вырвать ноздри щипцами, снять скальп, а потом повесить на лиственнице.

Манич от удивления поперхнулся и сразу стал заикой.

— Т-ты ш-шутишь?

Я был слабый человек. Ребята, бывало, колотили меня за трусость, отрывали на рубашке за здорово живешь пуговицы, а однажды поймали и нарисовали чернилами синие усы. Но сейчас я был сильнее всех на свете. Я сжал до боли кулаки и бросился на Манича.

Манич скакнул в сторону и с криком помчался по улице поселка:

— Кар-раул! Убивают!

Никак не пойму, что за человек этот Ленька. Даже несчастье идет ему на пользу. После истории с шестеренкой все стали относиться к нему еще лучше, чем раньше. Одни смотрели на Леньку, будто на героя, другие — будто на больного, которого нельзя обижать и волновать всякими пустяками.

Никто даже не собирался исключать его из пионеров и писать письмо родным. Наверно, это было потому, что отец Леньки применял телесные наказания. Несмотря на все недостатки, ребята были гуманные люди.

Многое тут шло и от Пал Палыча. Утром Пал Палыч был у нас в палатке. Он проверил, как мы застилаем койки, а потом остановился возле Леньки и сказал:

— Леня, надо выпустить стенную газету. Я вижу, кое-кто у нас разболтался.

Про самого Леньку Пал Палыч никакого намека не сделал. Это, пожалуй, правильно. Леньку уже заставляли рисовать на самого себя карикатуру и путного из этого ничего не вышло.

Обижает меня другое: почему Пал Палыч называет Леньку Леней, а меня по-прежнему Квасницким? Если бы Пал Палыч знал, что шестеренку разбил не Ленька, а я, он бы называл меня, как заключенного, — гражданином Квасницким. По-моему, у классного руководителя не должно быть любимчиков.

Непонятно мне и поведение Иры-маленькой. Получается так, как будто Ирин друг не я, а какой-то Ленька Курин. В перекур Ира-маленькая подошла ко мне и сказала:

— Коля, ты должен помириться с Леней Куриным.

— Почему я должен с ним мириться?

Ира-маленькая оглянулась по сторонам и шепотом сказала:

— Потому что он благородный человек.

Меня взорвало:

— Если Ленька благородный, шептаться нечего. Надо кричать с трибуны!

Губы у Иры-маленькой вздрогнули. Но она все-таки сдержала себя и не заплакала.

— Я не для них говорю, — сказала Ира. — Они и так знают…

Ленька благородный человек. Я ничего не понимаю. Я хуже всех. Что же это такое? Почему на свете столько несправедливости?

Беда и радость не ходят в одиночку. Они обязательно приводят за руку своих подружек. Вечером пришла почта и мне сразу же два письма — от мамы и отца.

Самое длинное — от мамы. Это даже и не письмо, а подробная инструкция, изложенная ласковыми и нежными словами — как есть, как стирать носки, как одеваться в зябкие дни.

В письме отца тоже попадались вежливые слова. Но смысл, цвет и запах у них был совсем другой. Отец мой, как я уже говорил, человек очень серьезный и по-настоящему, на все сто процентов, меня никогда не хвалит.

Писал отец, в основном, о пиропе. Он просил пойти к оленьему пастуху и там все точно узнать — найден камешек в реке или это вовсе и не камешек, а кусочек стекла. В конце письма отец писал, что у меня легкомысленный подход к делу и мягко называл меня шляпой. За «шляпу» я не обиделся. Если бы отец знал, что и как получилось с пиропом, он бы не делал таких поспешных выводов.

Я еще раз перечитал оба письма и окончательно успокоился.

Первым делом мне надо распутать историю с пиропом. Завтра воскресенье, и я, пожалуй, пойду к оленьему пастуху. Если взять напрямик через тайгу, часа за три можно добраться к его юрте. Жаль, нет у меня тут настоящего друга. Но что сделаешь — раз нет, значит нет.