Рудо Мориц - Его большой день

Но вот наступил конец полугодия…

И пришлось вспомнить свое доброе, увы, заурядное, никому ничего не говорящее имя. Когда Цыпка раздавала табели, пришлось спуститься с облаков на землю: по математике стояла двойка. Ах, Гамзуля, ах, ведьма! Суарес побледнел, класс замер. «Брейхова» сочувственно оглянулась, подбадривая его. «Лолобриджида» скривила губы и пренебрежительно сощурилась, словно говоря: «Плевать на математику, ты же знаменитый футболист!».

Она и не подозревала, что математика будет иметь самое прямое отношение к футболу. Не чуял беды и сам Суарес, да и никто другой в классе. Этого и нельзя было знать заранее, потому что принятые вскоре меры были новшеством в их школе. Цыпка, конечно, кое о чем догадывалась, но пока что держала это про себя…

Дождь полил сильнее. Капли стекали по лицу и, неприятно щекоча, холодными червячками проскальзывали за воротник. Эрвину уже надоело бесцельно мотаться по городу. Мокасины отсырели и холодили ноги. Он поднял взгляд и безотчетно ускорил шаги: рядом было кафе «Европа». «Бабушка, я прошу тебя очень, научи танцевать чарльстон…» Воркующий голос саксофона внезапно сорвался на пронзительную фистулу, и Эрвин еще острее ощутил дождь и сырость в туфлях. Он прислонился щекой к холодному стеклу и в просвет между занавесками заглянул внутрь. До чего уютно! Все там легкое, воздушное. Яркие, веселые стены, по паркету скользят танцующие пары. А вон девчонка, до чего же лихо частит в чарльстоне! Он-то не танцует, в общем, танцует так себе (а чем танцевать плохо, уж лучше никак!), научиться все времени не было, хотя у них в школе и учат танцам. Жаль, конечно, но одновременно и танцевать и быть блестящим футболистом — многовато, на все не хватит… Эрвину ужасно захотелось войти, выпить чаю, немного обсохнуть и согреться, стряхнуть с себя горечь этого сырого вечера.

Гардеробщица подозрительно оглядела вошедшего: совсем сопляк, хоть и долговязый. «Да ты приглядись, тетка, не видишь, разве — я уже бреюсь!» Самым что ни на есть небрежным движением он сунул номерок в карман, прошелся расческой по волосам, высматривая между тем свободное место, и сел неподалеку от дверей, оказавшись на виду у рыжей гардеробщицы. Ему вдруг почудилось, что эта дуреха нет-нет да и взглянет на него. От возмущения и назло ей вместо чая он заказал себе рюмку ликера, абсент. «Посмотри, какой я сопляк!» И, положив ногу на ногу, повернулся к залу. Наблюдая за бешеным мельканием танцоров, он попытался отвлечься, что давалось с трудом. Сообщение из Италии тупой болью отзывалось в душе. Эта боль, словно дым, обволакивающий зал, заслоняла от него все остальное, не давала думать ни о чем другом, и мысленно он снова и снова прокручивал фильм о свалившихся на него несчастьях.

…Беда грянула, будто гром среди ясного неба, через два дня после раздачи свидетельств за полугодие. «Пока не исправишь двойку, о футболе и думать не смей!» Директор, похожий на тюленя, щурил глаза за толстыми стеклами очков, лоб озабоченно собран в складки, указательный палец барабанит по столу.

Когда он принес табель домой, мать расплакалась и отказала в обещанной поездке в горы на Чертовицу. Ребята потом рассказывали, что снег был совершенно потрясный, в самый раз для лыж. Тогда ему казалось, что более жестокого наказания — оно граничило с деспотизмом! — нельзя и придумать. Ха-ха! По сравнению с тем, что придумал директор, запрет матери был просто чепуховина. «Не смей играть и ходить на тренировки. Чтоб духу твоего не было на футбольном поле!» Ах, черт, вот когда Эрвин понял, какую радость доставляло ему одно только прикосновение к футбольной покрышке! Первая мысль была — бежать. Бежать подальше, туда, где можно быть хорошим футболистом без всяких, этих синусов и косинусов. Сначала мысль эта показалась спасительной, но, поостыв и поразмыслив, Эрвин от нее отказался. Он отправился к Слезаку и припугнул его, что команда останется без нападающего. Получилось, как он втайне и рассчитывал. Тренер побагровел и помчался к директору. На беседу с тренером директор пригласил и Эрвина.

Он помнит ту беседу так отчетливо, будто она происходила сегодня. Слезак заговорил очень решительно. Республиканская сборная — это вам не пустяк, и тому подобное.

Директор спустил очки на кончик красного носа, прищурился и поглядел на тренера поверх стекол. «А вы полагаете, двойка по математике — пустяк?» Тренер сразу сник и, к ужасу Эрвина, согласился: разумеется, не пустяк. От атаки он перешел в жалкую оборону и наконец стал просто клянчить. А директор — как кремень: «Нет и нет, я сказал».

И кто только дает власть этим замшелым ретроградам?!

Они так и не договорились. Тренер размяк, будто масло, и директору лишь оставалось намазать его на хлеб. «Пока Цигер не исправит двойку по математике, о футболе придется забыть! Вы ведь тренер, следовательно, сами воспитатель, понимаете, что это значит». А Слезачик, словно пустой пень, знай повторяет эхом: «Да, товарищ директор, раз такое дело, не дотронется до мяча, хоть и трудно нам будет без него, но придется обойтись». Буквально так и сказал: «Придется обойтись». Эрвина от этих слов будто подбросило на стуле. Нуль без палочки такой тренер, если он не может заступиться за своих ребят! А Слезак тут же смотал удочки, убрался, оставил его с директором один на один. Не хватало еще выслушивать проповеди! Но директор недолго распространялся, он всего-навсего сказал: «Пойми, ты должен стать человеком, не только футболистом». — «Дед ты ненормальный, больше ничего!» — ответил ему Эро. Про себя, разумеется.

Абсент щипал язык, жег горло и вообще был отвратительный. Но гардеробщица, казалось, не сводит с него глаз, и Эрвин опрокинул всю рюмку сразу. Противная липкая жижа, после нее хорошо бы прополоскать рот. Гардеробщица, кроме него, как будто никого больше не видела, и он заказал еще рюмку.

Оркестр умолк, и от внезапно наступившей тишины он даже испуганно встрепенулся, но тут же снова погрузился в свои невеселые думы.

…После директорского запрета наступили невероятно тяжелые дни. Ребята собирались в спортзале, а он не смел туда и носа показать. Вообще-то он не раз принимал решение заглянуть к ним будто невзначай, но всегда возвращался с полпути, сам не понимая почему, так как твердил себе, что ему наплевать, узнает ли об этом директор. Его останавливало другое: как поведет себя тренер? Всякий раз, когда он уже готов был пойти, ему слышался голос тренера: «Раз такое дело, он не дотронется до мяча». А что, если Слезак возьмет да и выпроводит его? И Эрвин возвращался домой и садился за математику. Задачки казались ему ужасными, гадкими, он всей дутой яростно ненавидел даже тетрадь, в которой записывал эти самые задачки. Сидя за столом, мысленно Эрвин находился в спортзале. Сейчас у ребят разминка, они бегают, прыгают со скакалкой, а вот встали кружком. Слезак в центре, подбрасывает мяч, и все работают с мячом. Там, где прежде стоял Эрвин, в том месте круг разорван. Ему становилось невыносимо жаль самого себя, горло сжимала обида, и тогда он, хлопнув тетрадью об стол, вскакивал и метался из угла в угол по комнате, словно дикий зверь в клетке. Черт возьми, и это будет продолжаться целехонькую четверть, если, конечно, ему удастся исправить двойку до ближайшего педсовета! А поездка в Италию состоится как раз во время этого педсовета! Даже если он исправит отметку, Флоренция для него накрылась. А как он ждал этой поездки, как радовался! Какого же тогда черта он надрывается? Махнуть бы на все рукой… «Лопух ты, лопух…» — ругал он себя. Порой комната не вмещала его отчаяния, он выбегал на свежий воздух и долго слонялся по улицам, уходил и за окраину города.