Лябиба Ихсанова - Цветы тянутся к солнцу

«Так спокойнее, — решила она, — мало ли что тут может случиться!»

В доме бая Хакимзяна не было у Фатыйхи ни друзей, ни близких. Там раз в две недели она стирала белье. Стирала хорошо. Работой ее были довольны. И ей неплохо: конечно, намаешься со стиркой, но зато приносила и еду, и обноски, а порой и денег немного. Все-таки, подспорье к скудному заработку старика. Иногда и Газиза ходила к баю вместе с матерью. Путь туда неблизкий, но зато уж очень красиво там.

Двухэтажный дом бая Хакимзяна стоял на берегу озера Кабан. Вдоль берега озера тянулся яблоневый сад. С узорчатого балкона летом свисали вьющиеся растения. Под балконом были клумбы с цветами, а с другой стороны дома — просторный двор, вымощенный ровными, как стол, белокаменными плитками. Сюда, во двор, выходили окна и двери помещений, в которых жила прислуга. А парадная дверь для бая и его близких выходила в сад, под балконом.

В сад Газиза редко заходила. Зато со стороны двора все тут ей было знакомо. Летом она любила по дощатым ступенькам лестницы спускаться к озеру. Сев на мостик у берега, она опускала босые ноги в теплую воду, поднимала тучу брызг и любовалась радугой, сверкавшей в прозрачных капельках.

А сегодня здесь было холодно. Над озером дул ветер. Он рябил серую воду и качал на мелкой волне мусор, прибитый к берегу. Высокие камыши, так гордо стоявшие летом у самой воды, давно засохли и скучным коричневым валом лежали вдоль берега. На мостике кое-где блестели первые льдинки. Газиза спустилась к мостику, постояла немного и, поежившись от холода, побежала обратно.

Потом она зашла в сад, но и тут уже не было летней красоты. Одни клумбы раскопаны, другие укрыты соломой. Пожелтевшие вьюны на балконе качались на ветру, шурша сухими плетьми. Казалось, что сад ждет, когда зима укроет его своим белым одеялом.

Вдруг Газиза заметила, что парадная дверь байского дома открыта. Она заглянула туда. На второй этаж вела широкая желтая лестница с узорчатыми перилами. И так захотелось Газизе подняться по этой лестнице, посмотреть, что там наверху, хоть и знала, что нельзя этого делать, но переступила порог.

Прислушиваясь и озираясь по сторонам, готовая при первой опасности мчаться обратно, она сняла свои: стоптанные башмачки, поставила в уголок и, ступая на носочки, поднялась наверх.

Газиза родилась и выросла в тесной, полутемной комнатке. Зимой она больше сидела дома и гоняла тараканов по дощатой переборке, летом шныряла между возами на хлебном базаре. Лоскутки и черепки были ее драгоценностями. Ничего, кроме бедности, пока не видела она в жизни, и то, что увидела здесь, показалось ей раем или сном.

Пол большой комнаты, в которую попала Газиза, был застлан ковром, ярким, как цветущий луг.

«Неужели по нему ходят?» — подумала Газиза и обошла ковер стороной. В глубине комнаты от пола до потолка стояло огромное зеркало. Газиза взглянула в него, увидела свое отражение, и такой жалкой показалась ей невзрачная фигурка, отразившаяся в зеркале, что новая волна страха сжала ее маленькое сердце.

В углу стоял блестящий застекленный шкаф. И чего только не было в этом шкафу: миски с золотыми краями, чайники с затейливыми узорами, сверкающая стеклянная посуда…

«Грохнулся бы этот шкаф на пол, разбилась бы вся эта посуда, — подумала Газиза, — выбросили бы все черепки, а я собрала бы да отнесла Матали. Вот бы здорово!»

Тут послышались шаги на лестнице, послышались чьи-то голоса. У Газизы колени задрожали от страха. Она оглянулась по сторонам, увидела рядом со шкафом дверь и бросилась туда.

Верхняя часть двери была застеклена и завешена розовыми шелковыми занавесками. Отодвинув краешек занавески, Газиза посмотрела на вошедших. Одного из них она и прежде знала — это был сам Хакимзян-бай. Рядом с ним шел молодой офицер с блестящими погонами на плечах, с ремнями, крест-накрест перехватившими стройную талию.

Споря о чем-то, они прошли к столу, застланному плюшевой скатертью. Хакимзян-бай достал из кармана газету, расстелил на столе и, тыча пальцем в газетный лист, стал что-то объяснять офицеру.

Газиза осторожно приоткрыла дверь и теперь слышала, о чем идет разговор.

Всего, что они говорили, она, конечно, не поняла, но одно поняла сразу: это были враги. Враги большевика Ершова, говорившего тогда на вокзале, враги кочегара Абдуллы, соседа Закиры, враги солдата, ночевавшего сегодня у них на сеновале, враги того доброго дяденьки, который прикрыл ее шубой на крыше вагона. А значит, они и ее враги, и мамины, и Совенка…

Тыча волосатым жирным пальцем в газету, Хакимзян-бай говорил сердито:

— Писать вы все мастера. А на деле что мы видим? Армия разваливается. На солдат больше нет надежды. Юнкера? Много ли их, юнкеров. Что юнкера без солдат?

— Будут солдаты, господин Хакимзян. Оружие достанем, были бы деньги. Ильясовы и Шаповаловы дали, знаю. И вы дали. И мой отец дал. Все знаю. Но этого мало. Попробуйте еще раз поговорите…

— Деньги? — рассердился Хакимзян-бай. — Да вы их на ветер бросаете. Вон, пожалуйте, средь белого дня сходку допустили. Позволяете разным мерзавцам глотку драть. А солдаты слушают…

— Что поделаешь, Хакимзян-абзы, — перебил офицер, — свобода.

— «Свобода»! — передразнил Хакимзян-бай. — Им свобода, а вам, значит, только и остается, что на балах танцевать? Работать нужно, молодой человек!

— Мы работаем, господин Хакимзян. Я вам по секрету скажу: сегодня ночью мы поймали нескольких птичек и заперли в каменную клетку… Один в сено закопался, а все равно нашли, раскопали.

Газиза тихонько ахнула. «Поймали, — подумала она, — поймали того солдата. Значит, мама нарочно сказала, что он сам ушел».

Забыв об опасности, девочка схватилась за ручку двери. Дверь скрипнула совсем тихонько, но этого было достаточно. Ее заметили.

— Воровать сюда пришла, мерзавка! — заорал Хакимзян-бай, схватив ее за руку. — Ты чья? Ты как сюда попала?

— Моя мама Фатыйха, прачка, — пролепетала Газиза.

— Эй, кто там есть! — крикнул Хакимзян-бай. — Куда вы смотрите, дармоеды? В доме воры, слышите — воры!

По красивой широкой лестнице Газизу за руку стащили вниз, ощупали ее карманы, поискали за пазухой. Ничего не нашли, конечно, но никто не верил, что она просто так зашла в дом.

Прибежала Фатыйха с мокрыми руками. Она, как утка, защищающая своих утят, схватила Газизу в объятия и, поворачиваясь во все стороны, повторяла:

— Зачем ей красть? Да она иголки чужой не возьмет. Зачем ей красть?

Газиза плакала навзрыд. Ей и себя было жалко, и маму, и того солдата, который сидит в каменной клетке. Слезы унялись только тогда, когда они с мамой шли уже назад домой, к базарной площади.

«Беда одна не ходит, — думала Фатыйха, вспоминая тревожный день. — От места теперь отказали. Ну да это еще не беда! Для двух рук всегда найдется одно дело. А руки еще крепкие. А то, что слава пойдет худая, вот это плохо. Дойдет до мужа. Что ему сказать? А до него дойдет сразу. Он и так с каждым днем все злее становится. Рот открывает, только чтобы поругать ее да Газизу. Одну Ханифу еще слушает без ругани, бережет после смерти любимого зятя. Может, Ханифу попросить поговорить с отцом? Да нет, все равно толку не будет. Не станет он слушать, никого не послушает. А может быть, не узнает? Ну как не узнает? Узнает!..»