Беатриче Мазини - Дети в лесу

— Ага, — отозвался Рубен. — Спят себе…

Под конец ночи, когда уже занималась заря, дети не выдержали. Орла ведь была еще совсем маленькая, Ноль-Семь тоже. Они шагали и шагали, наравне со всеми, но Орла все чаще опиралась на Глора, который с грубоватой заботливостью подталкивал ее вперед, а Ноль-Семь дышал все тяжелее.

— Беглецы не останавливаются, — заявила Хана с таким видом, словно совершила в своей жизни уже с десяток побегов.

— Совсем не останавливаться нельзя, — возразил Том. — И потом, мы ушли уже достаточно далеко. Если повезет, никто ничего не заметит до самого вечера — до приема таблеток.

Так что теперь они спали. Утренние лучи восходящего Астера высвечивали таинственную красоту леса; тени от листьев, сначала серые, потом зеленоватые, дрожали на бледных лицах, на худых исцарапанных ногах, тонких руках. Дети спали, тесно прижимаясь друг к другу, потому что так теплее; вместе они походили сейчас на невиданного спящего зверя с торчащими во все стороны конечностями и головами. Они спали, и усталость делала их похожими друг на друга: даже упрямая Хана была как все.

Если бы кому-то довелось попасть в их сны, было бы чему удивиться. Глор смотрел на свет, направленный прямо ему в лицо, — свет как будто умел говорить и звал его к себе: иди-иди-иди; Нинне бежала по полю — не то чтобы она когда-нибудь видела настоящее поле, нет: оно было взято из сказок и украшено по ее вкусу — голубое, с мягкими перьями вместо травы, которые раздвигались при ее шагах и потом опять смыкались в идеальный пушистый ковер; Гранах смотрел в озеро, и его отражение в воде было без единого волдыря — кожа гладкая и ровная. Хане снился огонь: она сидела перед ним со скрещенными ногами и смотрела на пламя, внимательно и неподвижно. Только у Тома в голове была пустота — смесь страха и усталости.

Сны приходили к нему часто, даже слишком часто — раньше, когда он был один; в них умещалось сразу столько невозможного и несуществующего, что иногда казалось, голова вот-вот лопнет. А может, это были не сны, а воспоминания; и тогда было еще больнее — значит, все это не воображаемое, а потерянное? Но сейчас, когда ему приходилось думать за всех, сны будто уползли вглубь, на поверхности ничего не осталось. Том дернулся, зашарил руками: он желал видеть сны, они были его спасителями. Но сны не являлись, и ему вдруг стало страшно, что он никогда их больше не увидит — и никогда не вспомнит. Они уже и так в последнее время становились все бледнее: расплывалась фигура, которая протягивала к нему руки. Угасала песня. Все, что он помнил из своего прошлого.

Проснувшись раньше всех, Том почувствовал себя еще более усталым, чем перед сном. Но его ждали дела, и он тотчас занялся ими, медлить было нельзя. Встав, он словно нарушил покой спящего невиданного зверя, и постепенно, один за другим, начиная с Глора, остальные тоже стали просыпаться, сонно тереть глаза и потягиваться.

— Сейчас будем завтракать, — сказал Том.

Хана уставилась на него: взгляд решительный, но это скорее по привычке; в остальном же она мало напоминала себя вчерашнюю — так, слабое подобие. Такой беззащитной Том увидел ее впервые; в последующие дни он к этому привыкнет, но сейчас ему не удалось удержаться от улыбки.

— Не выспалась?

Хана то ли не расслышала, то ли сделала вид. Вместо ответа она переспросила:

— Завтракать?

— Завтракать? — эхом отозвалась Орла.

— Завтракать? — прошептала Нинне, глядя на Тома из-под спутанной челки.

— Завтракать? — осмелев, спросил и Ноль-Семь.

— Завтрак — это первая утренняя еда, чтобы начинать день без той пустоты в животе, которая образуется ночью, — терпеливо объяснил Том. — Помните сказочную принцессу? Которая ела белые булочки?

— И кристальный мед, и сладкое варенье? — подхватил Дуду.

— Да. Это и есть завтрак. Ну, королевский завтрак, ясно.

— Но у нас же нет ни варенья, ни печенья, — сказал Гранах. Все обернулись от неожиданности: Гранах почти всегда молчал и никогда еще не произносил такой длинной фразы и таких сложных слов. Никогда до этого момента.

— Да, — подтвердил Том. Он удивился, как и остальные, но решил этого не показывать. — Зато есть вот что! — и он достал из-за спины большой бумажный кулек.

Орла захлопала в ладоши:

— Сюрприз!

На этот раз все уставились на нее. Но это длилось недолго: содержание кулька было куда интереснее нового слова. Том пошелестел бумагой, придавая торжественности моменту, — и высыпал на траву восемь больших желтых плодов.

Через мгновение на траве ничего не было. Драться не пришлось: каждый взял по одному, словно неписаные правила выживания Лагеря остались позади, а в лесу правила другие — не важно, откуда они взялись.

Закончив завтракать и слизывая последние липкие капли сока с губ и пальцев, дети один за другим вставали — готовились идти дальше.

— Нужно знать еще кое-что насчет завтрака, — сказал Том. — Например, что перед едой нужно сходить в кусты, а потом умыться. Но мы еще успеем всему научиться. Еще успеем.

— А сейчас идем, правда? — нетерпеливо спросил Дуду. — Идем?

«Молодец малыш, — подумал про себя Том. — Не спрашивает, куда. И правильно, что толку спрашивать, раз все равно этого никто не знает».

И они продолжили путь.

«Идти, не зная, куда идешь, — думал Том. — Иногда это даже лучше».

Спустя несколько часов Дуду уже не понимал, с чего это совсем недавно ему так не терпелось куда-то идти и идти, а Орла уже не думала про новые слова. Все слишком устали. Завтрак усладил скорее глаз и сердце, чем желудок. К тому же для некоторых это оказалась первая ночь без тяжелого забытья от таблеток. Все шагали напряженные, голодные и усталые.

И все вокруг вызывало страх. Хорошо еще, что первая часть бегства, первые четыре или пять часов, прошли под прикрытием ночи. Дети ничего не видели в темноте, кроме спины впереди идущего, а их собственные, непривычно громкие шаги заглушали все остальные звуки. Но сейчас, днем, лес, пронизанный лучами Астера, наводил настоящий ужас. На то он и лес. В голову лезли мысли об одиночестве, о неизвестности, о том, что дальше. Каждый птичий выкрик казался резким и неожиданным, и дети вздрагивали; на хруст сухой ветки испуганно оборачивались все. Если кто-то из идущих наступал в липкую грязь, ему мерещилось, что лесное чудище вцепилось в ногу холодными пальцами, и отчаянный вопль тотчас отражался в испуганных глазах остальных. Если кто-то, поскользнувшись, падал, то тут же в страхе подскакивал на ноги: только бы не касаться этого мокрого, гадкого. У старших лица уже были исцарапаны, как от кошачьих когтей, — потому что всякий раз, когда впереди кто-то отклонял ветку, она распрямлялась и хлестала идущего сзади по щекам. Мошкара зудела и жужжала, целясь в голые ноги, руки, шеи: жаждала крови. Кругом высились огромные деревья, и за каждым, казалось, прятался кто-то, кто в любой момент мог наброситься на беглецов. Подняв голову, дети видели качающиеся кроны деревьев и над ними, высоко-высоко, — небо. А когда они потом переводили взгляд на землю, кружилась голова и неудержимо тянуло присесть на ближайший камень. Как-то Глор отодвинул один из камней, и кишащие под ним черные блестящие создания бросились врассыпную — искать себе новое убежище; все смотрели на них с ужасом. А однажды путь детям перерезала змея: она словно плыла поверх листьев, длинная и легкая, и, хотя многие даже не знали, что это такое, а может, именно поэтому, все как один закричали: «А-а-а-а!»