Альберт Лиханов - Музыка

— Ну, а ты скажи, чтоб не курил, — ответил я. — Пионер ведь! Или не пускайте его жить, а то отец так никогда и не приедет.

— Неудобно! — вздохнула мама. — Он уже совсем взрослый. Ему курить его собственная мать разрешает, а чего же мы? И не пустить нельзя, уже обещали.

— Он ведь учиться — то не в школу приехал, — сказала из — за спины бабушка, — а на счетовода. Деньги будет получать, самостоятельный человек.

— Он в колхозе работает, — подхватила мама. — Пашет, сеет, хлеб убирает.

Вот так новости рассказывали мама и бабушка! И пашет, и сеет, и хлеб убирает этот курящий пионер!

— А пионер! — воскликнул я и отодвинул стакан.

— А пионер! — закивала мама, и я понял затылком, что бабушка тоже кивает головой, одобряя этого Ваську. — Молодец какой, видишь!

Ну и взрослые! Их как корабль в бурю — то в одну сторону качнёт, то в другую. То не водись с ним, то — вот он какой хороший.

— Так чего же мне с ним не дружить? — спросил я.

Мама и бабушка молчали. Попали впросак. Думают, как мне объяснить, почему же не дружить — то.

— Но он же курит! — сказала наконец бабушка. — Ещё научит тебя!

Я поднял брови домиком, выражая удивление, и воскликнул:

— Ну! За кого вы меня принимаете? — и встал из — за стола. — Это мы ещё посмотрим, кто кого чему научит! — сказал я в запальчивости и шагнул к двери.

Пионер в сапожищах смолил, наверное, уже десятую папиросу. Тобик неотрывно следил за его движениями. "Уж не гипнотизёр ли он вдобавок?" — подумал я, начиная робеть. Это там, дома, перед мамой и бабушкой, я мог хорохориться. Тут же всё было по — другому. Юный колхозник строго поглядывал на меня такими же белёсыми, как у тёти Симы, глазами и словно замораживал. Я понимал, что бояться мне нечего, что ничего плохого он мне не сделает, раз будет жить у нас, и всё — таки не мог побороть себя: мне почему — то казалось, что это я, а не он пришёл на чужой двор.

Немного потоптавшись под пытливым взглядом тёти Симиного племянника, я решил удалиться. Прогуляться, например, по улице.

Я уже сделал независимый вид и сложил трубочкой губы, чтобы засвистеть популярную мелодию вроде "Крутится, вертится шар голубой" или ещё что — нибудь в этом духе, но курящий пионер неожиданно изменил свою позу. Он снял сапог с То — биковой будки, шагнул ко мне, и от него подуло табачным духом.

— Здорово! — сказал он своим удивительным хриплым басом и представился, протягивая руку: — Василий Иваныч!

— Чапаев? — спросил я с тонкой иронией.

Но Василий Иваныч иронию отверг, белозубо улыбнувшись и тряхнув светлыми волосами.

— Не-е! — ответил он. — Васильев.

Василий Иваныч добродушно улыбался, протягивая руку, и сердце у меня зашлось от волнения. Всё — таки колхозник, не шутка — и пахать, и сеять умеет. Я нерешительно протянул свою ладонь, сложенную лодочкой, и Василий Иванович пожал её всю, все пять пальцев.

Рука у него оказалась большой и шершавой, будто из сосновой толстой коры. Даже, кажется, он мою руку слегка поцарапал — она почему — то тихонечко ныла.

Торжественное рукопожатие состоялось.

— А я… этот, — сказал я, мучительно соображая, что бы такое придумать, что бы такое сказать убедительное и веское. Встать вровень с сапогами, у которых загнуты голенища, с папироской во рту и всей трудовой биографией тёти Симиного племянника было не так — то легко.

Он засмеялся:

— Чо, как зовут, позабыл?

— Колька, — сказал я, краснея, и выпалил вдруг первое, что на ум пришло: — А ты боксоваться умеешь?

— Не-е! — сказал племянник, удивляясь.

— А я боксом занимаюсь!

— Но! — удивился Василий Иванович.

Василий Иванович сразу клюнул на этот дурацкий крючок. Пахать — то он, конечно, пахал, и сеял, и курил тоже, а вот боксом уж определённо не занимался. Какой там в деревне бокс! Его и в городе — то нет. Боксёры с войны, наверное, ещё не пришли.

— Боксом? — удивлялся племянник тёти Симы, покачивая головой. — По мордам бьют? — И, бросив папироску, будто решившись на что — то, спросил: — Научишь?

Он развязал заскорузлыми пальцами галстук, сунул его в карман, прижал к груди кулаки и добавил:

— Нам пригодится!

Он сказал это так решительно, что мне показалось, будто тёти Симин племянник в город не на счетовода учиться приехал, а драться со всеми, кто ему попадётся.

— Н-нет, нет! — ответил я, слегка бледнея. — Не теперь! Завтра! Мне сейчас некогда.

— Лады! Завтра так завтра! — Он вынул из кармана большой кус сахара, хрустнул зубами и кинул кусочек Тобику.

Тобик подхватил сахар на лету, захрупал, чавкая, пуская тягучую слюнку, и преданно поглядел на племянника тёти Симы.

Только к вечеру дошло до меня, что я наделал!

— Ведь мы с этим Васькой, с этим курящим Василием Ивановичем теперь самые близкие соседи, и никуда мне от него не деться.

"Вот дурак! — ругал я себя. — Только познакомился с человеком и сразу наврал ему с три короба! Ничего он не скажет, конечно, когда узнает, что я его обманул, дразниться не станет, как ребята из нашего класса, а всё — таки…"

Мысль, что племянник тёти Симы, курящий и самостоятельный человек, мне ничего не скажет, только посмотрит презрительно, просто убивала меня.

Улёгшись на свой твёрдый диван, я долго скрипел пружинами. Сосед же, не подозревая о моих угрызениях совести, храпел на всю ивановскую.

Наутро я проснулся со счастливой мыслью и, еле дождавшись срока, пошёл в библиотеку. Должна же там быть книжка по боксу!

Библиотекарша подозрительно поглядела на меня, долго копалась в дальнем шкафу, потом вытащила тоненькую книжицу, всю серую от пыли: никто почему — то боксом не интересовался.

Я шёл обратно, то и дело спотыкаясь, потому что читал на ходу.

Дома я разделся до трусов, встал перед зеркалом и начал повторять упражнения, которые были нарисованы на картинках: как кулаками нос прикрывать, как прыгать, когда наступаешь. Половицы подо мной тряслись, зеркало дрожало, норовя кокнуться. Бабушка махала на меня полотенцем, пытаясь остановить.

— Ты чего! — шумела она. — Ишь распрыгался!

— Чш-ш! — шипел я на бабушку, боясь, что Васька поймёт, чем я тут занимаюсь.

Но, в общем, я был доволен собой. Надо только не спешить. Надо как следует подготовиться.

А сосед мой жил шумно.

У себя в деревне он, видно, не привык говорить нормальным человеческим голосом, да это ведь и понятно — как там в полях и на пашнях говорить спокойно, там кричать надо: "Эге — гей! Но-о! Пош — шла, ленивая! Растуды твой в кор — рень!"

Это выражение "растуды твой" Василий Иванович особенно как — то уважал и часто повторял за тонкой дощатой стенкой хриплым голосом. Мама и бабушка вжимали в плечи голову и молча переглядывались. Тётя Сима на Василия Ивановича за стенкой шикала, шептала ему, видно, чтобы он потише тут выражался, не на сеновале, но, даже приглушив голос, Василий Иванович хрипел громко и внятно.