Лидия Будогоская - Повести

Оглянулась. Толстяк на подъезде машет другому извозчику и суетится около вещей.

«Ах, — всполошилась Ева, — ведь я адрес позабыла у него спросить!»

Еще раз оглянулась и не увидела больше толстяка.

Над самой Евиной головой лошадиная морда оскалила желтые зубы.

Наезжают сзади. Ева в страхе пригнула голову.

Извозчик свернул на самые рельсы. Морда исчезла, а сзади раздался оглушительный звон. Ева оглянулась — трамвай.

— Ай, — воскликнула Ева, — съезжайте скорей, трамвай!

Чучело тоже повернуло голову, усмехнулось в черную бороду, подергивает вожжами, а съезжать не думает.

Трамвай надвигается с угрожающим звоном.

— Раздавят, — закричала Ева, вскочила, ухватилась за ремешок извозчика, — съезжайте, раздавят!

Съехал. И прямо на автомобиль. Как черт пучеглазый, рыкнул автомобиль Еве в лицо, крутанул, затрещал и исчез.

Наконец проехали площадь. Свернули в улицу. Только и на улице не лучше. Такая же каша из автомобилей, трамваев, саней.

«Господи, рукой подать до бабушки, а тут того и гляди раздавят!» — думает в тоске Ева.

Хорошо еще, что лошади не пугаются.

Странные какие-то лошади. И город странный.

Зима, а снегу мало. Тусклые окна в огромных домах. И сколько этих окон! Рядами. Выше, еще выше и еще выше. И очень много вывесок.

Но Еве некогда разглядывать вывески.

Ева прижимает корзинку к груди и озирается. Чучело на козлах не видит, как едет.

Ева то и дело кричит:

— Съезжайте! Поворачивайте! Трамвай! Автомобиль!

— Эй, — обернулся наконец бородач, — коли ехать хочешь, сиди смирно. А то высажу на панель и лупи пешком.

Ева затихла.

Еве самой не найти дорогу к бабушке.

Теперь, если сани на рельсах, а сзади трамвай, Ева не смеет кричать. Стиснет зубы и стонет.

И вдруг извозчик свернул в узкую улицу, подкатил к панели и стоп.

— Слазь! — сказал извозчик и откинул полость.

— Это Пятая рота? — растерянно пролепетала Ева. Извозчик мотнул головой.

— А где дом три?

Бородач ткнул пальцем в подъезд. Ева расплатилась, схватила корзинку и — в подъезд.

Тихо и темно на лестнице. Ева выпустила Кривульку и осторожно поднимается. И Кривулька прыгает по ступенькам за ней.

Добрались до первой площадки. Дверей много. Ева подходит к каждой двери. Нет номерка 27.

Взбирается выше.

Незнакомая лестница, незнакомый дом, незнакомый город. Все, все чужое.

Опять площадка, опять много дверей… Опять нет номерка 27.

Ева стоит на площадке.

Почему нет номерка 27?

Кривулька тоже остановилась, поджав больную лапу, и с испугом смотрит на Еву.

Внизу хлопнула входная дверь.

Тяжелые шаги поднимаются вверх по лестнице.

Ева насторожилась. Еве вспомнилась, голубовато-серая шинель на перроне.

— Пойдем! — шепотом позвала Кривульку. И кинулась выше.

Очень высоко взобралась Ева.

Еве кажется, ступенькам не будет конца и ни за что не отыскать двери, на которой номерок 27.

А тяжелые шаги по лестнице не отстают от Евы.

Ева не спешит, потому что знает, что все равно не убежать. Наконец на самой верхней площадке Ева увидела дверь, обитую клеенкой, и над ней номерок 27. Отыскала! Вот здесь за дверью должна быть бабушка.

Ева задохнулась. Звонит. Звонок продребезжал где-то в глубине. И ни звука, ни шороха за плотно запертой дверью.

Ева притаила дыхание.

И вдруг слышит: кто-то подходит к дверям, шаркая и постукивая палкой… Грохнул засов.

Бабушка распахнула перед Евой и Кривулькой дверь.

У Евы платок съехал и рыжие волосы во все стороны торчат.

Ева идет с бабушкой из коридора в маленькую, светлую, теплую комнату. Здесь бабушкино кресло.

Кривулька крутится у ног и яростно лает на палку.

Бабушка тяжело рухнула в кресло и залилась слезами.

Такая же, как и прежде. И седые волосы коронкой, и нос крючком.

— Ты заперла дверь? — шепчет Ева бабушке. — Вели запереть и не пускай никого. Я к тебе сбежала потихоньку, когда папа уехал в Воткинский завод. Мне страшно, что папа догонит и вернет.

Бабушка вдруг перестала плакать. Смотрит на Еву, и глаза у бабушки странные.

— Никто не догонит и никто не вернет, — сказала бабушка и притихла.

Ева тоже притихла. Она слышит, как за спиной глухо звенит и грохочет город.

— Я знала, что ты приедешь, — снова говорит бабушка. — Приедешь и останешься жить со мной. Мы с Феклушей уже приготовили тебе постельку.

Ева во все глаза смотрит на бабушку.

— Я получила телеграмму: твой папа… твоего папу…

— Что? — еле слышно спрашивает Ева.

— Пришло ему возмездие… Убили его…

Вниз к реке ведет Гражданская улица.

Неровная улица: одна сторона высокая, буграми, другая — низкая. Бугры заросли травой, и на низкой стороне песок. И журчит в канаве вода.

Утром высоко по зеленым буграм шагает Пилсудский.

У него искусственная нога. За спиной на ремне большой ящик.

Лицо обветренное и морщинистое.

Тяжело поднимается его искусственная нога. И все норовит ступить куда-то в сторону, все в сторону. Но Пилсудский упирается крепко палкой в землю. Шагает быстро. И таращит выпуклые черные глаза.

По дороге встречаются ему мальчишки. Бегут с сумками в школу. Мальчишки кричат:

— Здорово, Поликарп Николаич!

И Пилсудский им кланяется.

На углу, где Главный проспект пересекает Гражданскую, Пилсудский сворачивает. И дальше он уже шагает по ровному Главному проспекту.

Впереди над крутыми крышами домов выдаются густые деревья сада. А над всем городом поднимается собор старинный, с куполами синими. И новая белая каланча.

Необыкновенная каланча: в ней окна прорезаны узкие, длинные, одно над другим, одно над другим.

Крыша плоская, а над ней иглой в небо шпиль.

Пилсудский торгует в будке за церковным садом. Семь лет уже торгует — с двадцать третьего года.

На полках у него — волчки, куклы, папиросы, конверты, душистое мыло. Мазь для обуви, перец. Нюхательный табак и зубной порошок.

В бочонке клюквенный квас. На тарелке конфеты — по пятаку и по гривеннику.

Пилсудский целый день сидит в будке.

Когда каланча перед ним начинает светиться в темноте узкими окнами, он запирает будку и, взвалив ящик на спину, шагает домой.

На углу около почты фонарь. А другой фонарь далеко — около банка.

В фонарях маленькие, как мышиный глаз, огоньки. Так их и зовут: «мышиные глаза». И больше нет фонарей в городе.