Вадим Шефнер - Облака над дорогой

Вдруг издали услышал я музыку и пошел на звуки. У края рыночной площади, на ступеньках старинных торговых рядов, стоял известный всему городу Коновиев — плотный человек в черных очках-консервах. Он вертел ручку шарманки. Из шарманки сочилась грустная мелодия. Не торопясь, словно припоминая что-то, рассказывала шарманка каждому, кто слушал, о чем-то своем.

Я вспомнил Валю, розоватый закат за пустырями, за низкой стеной кустарника; вспомнил поезда, идущие по дальней насыпи. Слепой внезапно уверенным и рассчитанным движением последний раз крутнул ручку, сдернул с головы кепку, отошел на шаг от шарманки и зычным командным голосом произнес: «Уважаемые граждане и бывшие господа, пожертвуйте бедному слепому, жертве империалистической войны!»

В кепку стали бросать деньги, потом слушатели разошлись, и Коновиев спокойным, выверенным движением опорожнил кепку, ссыпал деньги в карман. Мне спешить было некуда, и я остался ждать, когда он снова заиграет.

Историю этого Коновиева знали многие в городке. Он не был «жертвой империалистической войны». До того как Коновиев ослеп, он был полицейским и славился своей жестокостью и еще тем, что почти никогда не бывал трезвым. Из-за пьянства он и ослеп. Когда в 1914 году запретили продавать водку, алкоголики стали пить ханжу, политуру и всякую дрянь. Коновиев, хлеставший без конца денатурат, через два года после начала империалистической войны ослеп. Так что с этой стороны его, пожалуй, и можно было считать инвалидом войны. Потом, после революции, он вынырнул на рынке с шарманкой.

Сейчас он стоял на ступеньках старых торговых рядов и вертел ручку своего инструмента, — я дождался-таки нового сеанса. Грустно, задумчиво пела шарманка свою песенку, а кругом стояли слушатели.

Вдруг с площади, из базарной сутолоки, послышались крики. Взметнулись кулаки, кто-то заорал: «Бей вора! Бей его!»

— Ой, не буду, ой, не буду! — заголосил избиваемый.

— Так и надо ворюге! — заорали торговки. — Милицию! Милицию сюда! — крикнул кто-то.

Слушатели отхлынули от Коновиева и бросились к месту происшествия. Я же замешкался, и в эту минуту слепой, прервав музыку, спросил: «Кто тут есть?»

— Это я, дяденька, — пришлось ответить мне.

— Ну-ка, сюда придвинься…

Я подошел к нему. Он провел рукой и схватил меня за пальцы.

— Рассказывай, кого бьют, как бьют! — И больно сжал мою ладонь. Его пальцы были гладки и тверды — железо, обернутое в бархат. — Ну, чего молчишь? — спросил он. — Отсюда, со ступеньки, хорошо видно!

— Дяденьку бьют, — сказал я.

— Молодой он, старый?

— Лет восемнадцать ему.

— Не дяденька, значит, а парень. Комсомолец, верно.

— Украл он что-то, не комсомолец он, — ответил я.

— Не спорь, огарок, — ответил слепой, крепче сжимая мне руку.

То ли оттого, что передо мной избивали человека, то ли из-за боли в руке от железной хватки слепого — слезы нахлынули мне на глаза, и я почти ничего не видел.

— Что замолчал! Рассказывай, а не то закричу всем сейчас, что ты в карман мне залез, — тебе такого же бою дадут!

Вклиниваясь в толпу, в сутолоку, к месту происшествия уже спешили два милиционера.

— Милиция идет! — обрадованно сказал я и разозлил этим слепого. Он еще туже сжал мне руку и зашептал, обдавая меня запахом лука и зубной гнили:

— Добить не дали!

— Ты чего, гнида слепая, над мальчишкой измываешься! Мальчишка ни жив ни мертв стоит! — раздался знакомый мне голос.

Это был боец в отставке, которого вселили к мадам Змеюрковской.

— Извиняюсь, гражданин, он у меня деньги украсть хотел, — ответил слепой и выпустил мою руку. Пальцы у меня на минуту так и остались, как склеенные.

Боец в отставке, выручивший меня, крепко выругался и сказал, обращаясь к слепому:

— Врешь, полицейская шкура, не крал он у тебя, я давно за тобой смотрю! Благодари бога, что слеп, а то бы тебе амба от меня была. Тебе Советская власть жизнь оставила, а ты, контра, руки детям вывертываешь! Я за этих детей на фронтах воевал, а ты, гнида…

— Извиняюсь, товарищ, ошибка вышла, мальчик не крал. Только шуму не делайте, товарищ, — вкрадчиво и робко выговорил Коновиев.

— Ты мне не товарищ, таких товарищей специальной мазью выводят!

Потом боец в отставке взял меня за руку и, промолвив: «Нечего тебе здесь околачиваться!» — повел через толкучку.

Он шел по прямой, врезаясь в толщу торгующихся, разъединяя покупателей и продавцов, будто по невидимой черте, с которой нельзя сойти. Он крепко, почти больно держал меня за руку, и в его хватке чуялась грубая доброта. Усадив меня в саду на скамью, он спросил:

— Зачем зря по базару толкаешься?

— Так просто, — ответил я.

— Не дело это — зря по базарам толкаться. Взял бы я тебя, может, да еду далеко — в Азию еду, басмачей бить.

Он погладил меня по голове широкой ладонью, помолчал, потом задумчиво сказал:

— Дочка у меня была — померла, пока я воевал. Ну, да ты в смерти не понимаешь, мал еще.

А я и действительно как-то не представлял себе, что девчонки тоже умирают. Ну, мальчишки, парни, мужчины — другое дело, с ними это случается. Но девочки при мне не умирали. Вдруг вот Валя умерла бы? Это в моем мозгу не укладывалось.

— Сахару хочешь? — спросил боец. И, не дождавшись ответа, вынул из кармана горсть рафинада.

— Грызи мое дорожное довольствие, а мне идти надо… — Он встал и зашагал к рынку.

Рассовывая сахар по карманам, я глядел ему вслед. Он вдруг обернулся, постоял на месте и пошел ко мне. Подойдя, он сунул мне что-то в карман курточки:

— На, тетке своей гайтан дай. Пусть тебя тетка подкормит, на приварок это тебе.

Он махнул рукой и широко зашагал в сторону, противоположную рынку. Я стал рассматривать вещь. Это был золотой круглый, плоский предмет с крышкой, как у часов. Внутри ничего, кроме царапин, не было. Я спрятал вещь в карман и стал ждать, не вернется ли боец в отставке. Но он ушел навсегда, и никогда больше я его не встречал.

Потом я дошел до сада, забрался под кусты, лежал там, грыз сахар и плакал.

Плакал я не то от горя, не то от радости — сам не знаю почему. Вернувшись на Последнюю улицу, я вручил тетке фитиль и вещицу.

— Где медальон украл? — сразу спросила она.

— Это дяденька один дал, чтобы я тебе дал, чтобы ты кормила меня лучше.

— Так я тебя плохо кормлю, дармоед! — воскликнула тетка. — А ну, поди сюда!

Но тут, как из-под земли, вырос Кургазов. Ловким, округлым движением вырвал он медальон из рук тетки и оглядел его:

— Дешевка, американское золото, — сказал он, опуская вещицу себе в карман.

— Это он мне принес… — заикнулась было тетка.

— Что я вижу, что я слышу в своем доме! — нараспев, театральным баритоном произнес Кургазов и, плавно замахнувшись, ребром ладони ударил тетку по загривку, — дал макаронину, как выражались ребята о таком приеме.