Вадим Шефнер - Облака над дорогой

Мы пересекли Малый и шли по Шестнадцатой по направлению к мосту на остров Декабристов.

— Вот здесь я преподавал физкультуру, — показал я Тольке на площадку за изгородью. — Меня уволили с работы — ну что ж, пусть поищут другого такого!

Дети понуро сидели на скамейках и слушали воспитательницу, которая им что-то читала. Но не все. Некоторые, наиболее инициативные, не гасили в себе детской радости и играли в пятнашки в другом конце площадки. Это были настоящие пятнашки — от слова «пятнать». Там стояла бочка с остатками зеленой краски, дети окунали руку в эту краску и пятнали друг Друга.

— Зе чилдрен шпилен ин ди пятнашки, — вдумчиво сказал Толька на трех языках сразу, и вдруг к нам подскочили несколько ребят нашего возраста и загородили дорогу.

— Четные или Нечетные? — спросил один из них.

— Мы нездешние, — дипломатично ответил я. — Мы не Четные и мы не Нечетные.

— Ви хэв но намберс, — сказал Толька. — Мы без номеров. А вы, скобарье, убирайтесь к черту!

— Еще ругаются! — загалдели ребята. — Они, верно, Нечетные, они, верно, с Семнадцатой!

— Ю из зе грет ослы и уши холодные! — строго сказал Толька, и с этого началась драка.

Толька отбивался старательно, я тоже дрался по мере сил — я был неуклюж, но не слаб. Однако под давлением превосходящих сил Четных нам пришлось отступить. Мы побежали за проходящим в это время трамваем, и Толька успел вскочить на заднюю площадку — и сразу как в воду канул. Я же вскочить на площадку не успел. Трамвай увез Тольку; впоследствии выяснилось, что он попал прямо в объятия кондуктора, а денег у него не было, и его довезли до кольца и сдали в пикет.

Я побежал к Смоленке и повернул направо. Здесь Четные прижали меня к воде, и я отбивался на краю берега. Вдруг я поскользнулся на свае и упал в речку. Враги мои сразу же убежали, а я остался барахтаться в воде. Но плавать я умел, так что ничего опасного в этом не было. Берег у Смоленки низкий — ведь при наводнениях эта речка первая в Ленинграде выходит из берегов, — и я ухватился за сваи и быстро вылез на сушу.

Народу, к счастью, на набережной не было, так что никто — как мне казалось — не видел моего позора. Возле берега, чуть подальше от того места, где я выкупался, стояло на цепях несколько частных шлюпок, и я решил забраться в одну из них и там выжать одежду. И вдруг со дна первой же шлюпки, к которой я подошел, поднялась какая-то не то девчонка, не то девушка в синем платье и захохотала. В руках у нее был черпак, она, видно, только что вычерпывала им воду из этой шлюпки. А теперь она сидела на кормовой банке, размахивала черпаком и смеялась.

— Глупый смех, — сказал я. — Ничего тут нет смешного. Это со всяким человеком может случиться.

— Я все видела, — сказала не то девчонка, не то девушка. — Ты плюхнулся в воду, как старая жаба. Я даже хотела спасать тебя.

— Меня не надо спасать, я сам кого угодно спасу, — ответил я. — А что это за дурацкая шлюпка у тебя? В первый раз такую вижу!

Действительно, шлюпка была странная. Один борт у нее был выкрашен белой краской, и на носу было написано «Магнолия».

Другой борт был черного цвета, и на нем красовалось название «Морж».

— Эта шлюпка не дурацкая, — обиженно сказала не то девчонка, не то девушка. — Это шлюпка моего брата Кольки и одного его товарища.

И пояснила, что Колька и его товарищ оба копили деньги на шлюпки, каждый на свою. Но настало лето, а денег было мало. Тогда они объединились и купили одну. Но так как у них разные вкусы, то они никак не могли прийти к соглашению о цвете и названии. Поэтому они разделили ее на две части. Они считают, что у них разные шлюпки — у каждого своя.

— Ну, я пойду, — сказал я. — С меня довольно этих мучений. Тут у вас то в воду падаешь, то какие-то шлюпки двойные. Пока.

— Глупый, куда ж ты пойдешь, ты мокрый весь, — с неожиданной теплотой в голосе сказала не то девчонка, не то девушка. — Идем к нам, тебе надо высохнуть. И возьми весла. Ты их понесешь, и тебе не так стыдно будет идти. Все будут думать, что ты спортсмен. Это даже красиво.

— Красивого тут очень немного, — ответил я, беря весла.

Мы зашагали по набережной в сторону Пятнадцатой линии и вскоре через низкую подворотню вошли во двор, а потом — на черную лестницу, на второй этаж. Здесь на лестничном подоконнике сидел большущий рыжий кот с очень хитрой мордой. При виде нас он мяукнул и подошел к двери.

— Здравствуй, Лютик, — сказала девчонка или девушка, открыв дверь и первым впустив в квартиру кота. — Это очень умный кот, — пояснила она мне. — Если б все коты были такие умные, многое на свете было бы по-другому.

Я очутился в небольшой кухне-прихожей, где на стене висел большой отрывной календарь, прикрепленный к картине, на которой было изображено бурное море и плот со спасающимися людьми; вдали виднелся тонущий парусный корабль.

— Иди сюда, ставь весла и раздевайся, а я высушу и выглажу твое имущество, — сказала не то девчонка, не то девушка. Она повела меня по коридору и втолкнула в небольшую кладовушку с маленьким окном, потом ушла, закрыв за собой дверь. Я быстро разделся и бросил ей одежду. Стало слышно, как в кухне гудит примус.

Я стоял голый и рассматривал кладовку. В ней находился большой сундук, а на сундуке лежал разобранный лодочный мотор, мерцали баночки с суриком и тавотом, поблескивали гаечные ключи. На стене висело четыре отрывных календаря, один из них был на каком-то непонятном языке, с непонятными буквами, вроде арабских. Мне вдруг показалось, что все это было уже — и эта кладовка, и лодочный мотор, и я стою голый и гляжу на календари. Позже я прочел где-то, что такое бывает со всеми, и называется это ложной памятью. Но тогда я очень удивился этому. Мне стало даже немножко страшно. Может быть, я все-таки сойду с ума из-за этого давнишнего падения с карниза? Я решил проверить свой ум и стал про себя читать стихи Лермонтова, а потом некоторые произведения дяди Бобы. Затем я начал повторять таблицу умножения, — теперь я ее хорошо знал. Когда я дошел до семью восемь равняется пятьдесят шесть, послышались шаги, и девчонка или девушка сказала сквозь дверь:

— Ты, наверно, замерз как крыса?

— Не как крыса, а замерз, — ответил я. — Но ведь ничего не поделаешь.

— Нет, поделаешь. Я тебе Колькины лыжные брюки принесла и еще тапочки. И свою футболку.

— Давай, — сказал я, просовывая руку в приоткрытую дверь. Потом я оделся и пошел на кухню. Примус шипел вовсю, на нем нагревался утюг, а над ним висели на веревке мои выжатые брюки и футболка.

Девчонка или девушка зажгла еще и керосинку и поставила на нее кастрюлю с водой.

— Ты, наверно, голоден как собака, — сказала она.

— Не как собака, а голоден, — ответил я. — И что это ты со всякими зверями меня сравниваешь? Думаешь — очень умно!