Кэтрин Патерсон - Иакова Я возлюбил

Не знаю, ощущала ли я когда-нибудь себя такой старой, как на то Рождество. Ребенок у меня, во всяком случае, был совершенно невыносимый — бабушка развернула все свои чары, сомнительные и нестойкие, как плохой товар. Капитан обращался с ней ласково и важно, как подросток, которого теребит младенец, чьим родителям он хочет понравиться. А я была взрослым родителем, изрядно утомленным проделками младенца и упорным терпением подростка.

Но жаловаться я не должна, обед прошел прекрасно. Я раздобыла курицу — в те дни это было нелегко, нафаршировала ее устрицами, наварила картошки, сделала маисовый пудинг (у бабушки в шкафу стояли баночки с кукурузой), рулет и пирог с персиками.

Бабушка устриц вынула и сложила на краю тарелки, сказав при этом:

— Ты же знаешь, я их не люблю.

— Миссис Луиза, — обратился к ней Капитан, — попробуйте, с белым мясом. Очень вкусно!

— Ничего, ничего, — поспешила заметить я. — Не хочется, не ешь. Бог с ними.

— Забери их с моей тарелки!

Я схватила тарелку, унесла в кухню, выбросила несчастных устриц и вернулась, улыбаясь как можно шире.

— Ну, как? — спросила я, когда села на место.

— И маисовый пудинг не люблю, — сказала бабушка. Я растерялась, не зная, забирать ли его с тарелки. — Но съем, — она гордо улыбнулась Капитану. — Я все время ем то, что мне не нравится, — объяснила она ему.

— Прекрасно, — сказал он. — Очень полезно.

Он немного расслабился и ел с удовольствием.

— Нет нашей старой Труди, — сказала бабушка немного погодя. Ни я, ни Капитан не ответили. — Все умирают, — печально закончила она.

— Да, все, — сказал гость.

— Я все боюсь, зальет мне гроб, — продолжала бабушка. — Терпеть не могу воду.

— Вы еще долго проживете, миссис Луиза.

Она криво улыбнулась.

— Да уж, подольше вас. Хотели бы мои годы, а, Хайрем Уоллес?

Он положил вилку и промокнул салфеткой бороду.

— Ну…

— Раньше я была для вас молода и бедна.

— Я был глуп, миссис Луиза, но это дело прошлое.

— Нечего было уезжать. Трус, не трус, а тут вас кое-кто бы и принял.

— Бабушка, хочешь еще курицы?

Она не поддалась на уловку.

— Не все молний боятся.

— Молний?

— А то как же! Срубили у вашего батюшки мачту…

Она захихикала.

— Это было давно, бабушка! Капитан не… рубил.

— Нет, рубил, — сказал он. — Срубил за двадцать минут, а расхлебываю — пятьдесят лет.

Он улыбнулся мне и взял с блюда еще один кусок.

— Хорошо быть старым, — продолжал он. — Молодость — хуже смерти.

— Про что это он, Лис? Я не понимаю.

Капитан положил пирог, дотянулся до искривленной руки и погладил ее большим пальцем.

— Я говорю Луизе то, что только мы с вами знаем. Хорошо быть старыми.

Сперва она удивилась, потом — умилилась, что он противопоставил мне их обоих. Потом — задумалась, что-то припомнила и убрала руку.

— Мы ж умрем.

— Да, — согласился он. — Но мы к тому готовы, а они — нет.

Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.

Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.

— Спасибо, — сказал он, взглянув на меня. — Мне было бы без вас одиноко.

Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.

— Я надеялась, когда Крик вернется домой…

— Нет, Сара Луиза, — сказал Капитан. — Тебя здесь за женщину не считают. За мужчину — пожалуй. Но не за женщину.

— Даже не знаю, любила я его или нет, — призналась я. — Чего-то я хотела, во всяком случае, — я посмотрела вниз на свои руки. — А здесь мне места нет, это я знаю. Что поделаешь!

— Чушь!

— А?

— Чушь. Чепуха. Ты можешь делать все, что хочешь. Я сразу заметил в подзорную трубу.

— Но…

— Чего ты хочешь?

Я растерялась. Чего же я хочу?

— Не знаешь, да?

Он почти дразнил меня. Я совсем смутилась под его взглядом.

— Твоя сестра знала и получила, когда представился случай.

Я открыла рот, но он меня остановил.

— Сара Луиза! Только не говори, что у тебя случая не было. Его не дают, его создают. Но сперва надо знать, дорогая, что тебе нужно.

Говорил он все ласковей.

— Раньше я хотела поехать в школу с пансионом.

— Теперь поздно.

— Я… это глупо, но я хочу увидеть горы.

— Ну, это дело легкое. Миль двести к западу, и все.

Он подождал, скажу ли я еще что-нибудь.

— Я… — желание это обретало форму вместе с фразой. — Я хочу лечить людей.

— Вот как? — он наклонился вперед, глядя на меня с нежностью. — Что же тебе мешает?

Всякий ответ показался бы отговоркой, тем более — тот, что я дала:

— Нельзя их оставить. Вот их.

Я знала, что он мне не поверит.

Через два дня после того как родители вернулись, я чуть не поссорилась с мамой. Дети, которые так росли, с мамой или папой не ссорятся. Есть даже особая заповедь — единственная, где тебе что-то обещают. Так и слышу голос проповедника, который нам говорит: «Почитай отца твоего и мать твою… и будешь долголетен на земле» [19].

Когда мама вышла из вагона, она была какая-то другая. Сперва я подумала, что это из-за шляпы. Каролина купила ей к свадьбе новую шляпу, и она поехала в ней домой. Шляпа была голубая, фетровая, с полями, легко отлетавшими от лица. Цвет очень подходил к глазам, а наклон полей делал лицо пленительным, не просто тонким. Мама просто светилась. Я видела, какой красивой она себя чувствует. Папа стоял за ее плечом, гордый и слегка неуклюжий в своем воскресном костюме. Рукава не закрывали загорелых запястий, и большие обветренные руки торчали, словно клешни у хорошего краба.

Мне родители обрадовались, но я поняла, что им было лучше вдвоем. Схватив один из чемоданов, я потащилась за ними по узенькой улочке. То он, то она оборачивались ко мне, улыбались и спрашивали: «Все в порядке?», но шли они совсем рядом, касаясь друг друга едва ли не на каждом шагу и друг другу улыбаясь. Я так тряслась, что у меня стучали зубы.

Бабушка сидела в дверях, ждала нас. Они нежно погладили ее по плечу. Видимо, она сразу заметила, что происходит между ними, и, не говоря ни слова, не здороваясь, села в качалку, взяла Библию, нетерпеливо зашуршала страницами.

— Сын мой, отдай сердце твое мне, и глаза твои да наблюдают пути мои. Потому что блудница — глубокая пропасть, и чужая жена — тесный колодезь [20].

При слове «блудница» мама дернулась, но взяла себя в руки и стала вынимать из шляпы булавки у стойки для зонтиков. Глядя на себя в зеркало, она сняла шляпу, заколола булавки в поля, потом пригладила волосы.

— Ну, вот, — сказала она и, взглянув напоследок в зеркало, повернулась к нам. Я места себе не находила. Почему она смолчала, — нет, почему? Бабушка не имеет права…