Фрида Вигдорова - Дорога в жизнь

– Может, нужно что-нибудь, Семен Афанасьевич?

На четвертую ночь я сидел подле Галиной кровати, держа ее руку в своих. Было очень тихо, и вдруг мне показалось, что Галиного дыхания больше не слышно.

Счастье приучает ждать только хорошего. Счастливый не ждет беды. А тот, кто узнал горе, ждет горького. В ту минуту я почувствовал, я был уверен, что и Гали нет в живых.

– Тетя Варя, – тихо позвал я.

Она дремала на стуле у окна, но тотчас встала, подошла к кровати и тронула рукой Галин лоб.

– Слава богу, – услышал я, – лоб влажный.

Я не знал, что это означает. И вдруг увидел, что Галя открыла глаза и смотрит на меня. И по глазам я понял: она все помнит.

– Леночку, – прошептала она.

Я взял на руки спящую девочку и положил около Гали. Она снова закрыла глаза, по щекам ее катились слезы.

– Плачет. Слава богу! – шепотом повторила тетя Варя.

На другой день я впервые вышел к ребятам.

В доме все было как всегда, и ребята и воспитатели старались, чтоб ничто не изменилось, чтоб все шло по-прежнему. Только все было как-то тише, приглушенней. Не потому лишь, что жалели меня и Галю, нет, – Костик был дорог всем, все любили его. И никто не мог примириться с тем, что случилось. Однажды, подходя к могиле малыша, я услышал голоса, а потом увидел и ребят – они ставили ограду. Они работали без обычного шума, только перекидывались словом-другим.

– Поглубже копай!.. Почаще надо ставить…

Тишина. Потом голос Короля:

– Клен посадим. Он клен любил. Говорил: листья какие красивые…

Не знаю, кто телеграфировал Антону Семеновичу, но через неделю после гибели Костика я получил от него письмо:

«Дорогие мои, я не пишу вам слов утешения, я с вами, чувствуйте меня рядом с собой, как чувствую я вас. Бывает иногда в жизни такое, что кажется – выхода нет: погибай или отступай. Но я знаю, ты не отступишь. Верю тебе, Семен. Найди в себе силы перенести это страшное горе, стань сильнее горя, помоги Гале.

Твой Антон».

Если я и вынес, то только потому, что должен был помочь Гале, а ребята помогали мне. Я все время был с ними и уверен: они понимали, что нужны мне, как воздух. Они обращались ко мне с тем, что прежде решали и делали сами, без меня. Они шли ко мне с каждым пустяком, со всякой мелочью. Они не оставляли меня одного ни на минуту. При этом я не ловил на себе никаких сожалеющих взглядов. Они сочувствовали мне сдержанно, по-мужски, и как мужчины, как товарищи мне помогали. Король был около меня почти неотступно. Не встречался глазами, не заводил разговоров – просто был рядом.

– Давайте распилим… Как по-вашему?.. Объясните нам… Вот рассудите нас, мы тут поспорили… Ну, как же мы без вас на огороде… Из колхоза просили помочь, идемте с нами, Семен Афанасьевич?

Так было весь день. А потом наступала ночь, и вот тут становилось худо: спать я не мог. Не спала и Галя. Она почти и не ела.

Она не работала, и у нее совсем уж не было никакого спасенья. Встав поутру, она брала Леночку и бродила с нею по парку, по лесу. Я знал: в это время в лесу и в парке непременно есть кто-нибудь из ребят, чаще старшие, а из тех, что поменьше, – Лира. Этот стал молчалив и сумрачен, точно сразу подрос: уже не было внезапных выходок, приступов шумного озорства. И он, как Король, старался все время быть у меня под рукой. Галя сделалась на себя не похожа – остановившийся взгляд, темные круги под глазами, запавшие щеки. Она не плакала и молчала. «Закаменела», – говорила тетя Варя. И я тоже молча ждал, пока она в силах будет заговорить.

– Сеня, – сказал она однажды, – уедем отсюда.

– Галочка, куда же?

– Не могу я тут… – начала она и смолкла.

Она больше не возвращалась к этому разговору, но сердце у меня сжалось. Я понял: ей здесь нельзя оставаться. А я – как я могу уехать? Как оставлю ребят?

Осень подходила не торопясь, но мы во всем видели ее приближение. Папоротники стали рыжими. Зашуршал под ногами палый лист. А Леночка принесла мне стебель ландыша, на котором вместо легких белых колокольчиков висели крепкие оранжевые шарики:

– Какие это ягоды?

– Ландышевые семена, Леночка, – ответила за меня Екатерина Ивановна. – Осень, Леночка, осень…

Дела было много, и дело не ждало. Я изо всех сил старался оглушить себя работой, и только мысль о Гале по-прежнему не давала мне покоя.

И вот в конце октября пришла телеграмма:

«Жду тебя Киеве. Сдавай дела, есть большая работа Украине.

Макаренко».

Несколько дней я никому не говорил о телеграмме. Потом дал ее Алексею Саввичу. Он прочел и, отвернувшись, положил было на край стола. Потом показал Владимиру Михайловичу. Тот, в свою очередь, прочел, помолчал, наконец сказал негромко:

– Так… Ну что ж, это правильно… правильно, что поделаешь…

Ночью я написал Антону Семеновичу письмо – всего несколько строк:

«Я не вправе уезжать сейчас. Вы должны понять это, Антон Семенович».

Ответ был краток, и я тоже помню его слово в слово:

«Ты – мой ученик, и мы столько лет жили и работали рука об руку. И ты считаешь, что я могу предложить тебе дезертировать? Я думал, ты лучше знаешь меня. Здесь есть работа, которую я могу и хочу поручить именно тебе. Я знал о ней давно, вот почему и писал уже, чтоб ты подумал о том, кто тебя заменит. Приезжай. Ты нужен здесь. Пробудь в Березовой столько, сколько тебе понадобится, чтоб быть уверенным: оставляешь дело в надежных руках».

Я читал и перечитывал это письмо. Смотрел на спящую Галю и думал: забыть – она никогда не забудет. Но пусть каждая дорожка, каждый угол, каждое лицо не напоминают ей. Пускай вокруг будут новые люди, новые заботы. А главное – работать, ей непременно надо работать.

На другой день я поехал в гороно. Увидев меня, Зимин поднялся и, прежде чем я успел вымолвить слово, сказал:

– Товарищ Макаренко написал и нам. Мы согласны с ним. Мы вас, конечно, отпустим.

Помолчали.

– Тяжко вам, я понимаю… – начал Зимин.

– Не понимаю, как я уеду отсюда, – сказал я сквозь зубы. – Как ребят оставлю…

– Вы их в хороших руках оставляете, – сказал Алексей Александрович.

Вернувшись домой, я показал письмо Антона Семеновича своим товарищам: гороно будет думать своим чередом, давайте и мы подумаем, кому лучше руководить нашим домом.

Я смотрел на этих людей – они стали мне дороги и близки, как бывают дороги и близки только те, с кем делил мысли и труд, кому доверяешь до конца, без оглядки. Что-то они скажут?

– Я думаю, лучше всего было бы поручить это Николаю Ивановичу. Он молод, энергичен, хорошо знает ребят, любит нашу, работу.

Это сказал Алексей Саввич – сказал медленно, взвешивая каждое слово и глядя на всех по очереди, будто спрашивая: Так? Верно?

– Совершенно согласен, – сказал Владимир Михайлович, наклоняя седую голову.