Фрида Вигдорова - Это мой дом

Галя была глубоко счастлива в те дни. Она почти не говорила со мной о случившемся. И не то чтобы она улыбалась или еще как-нибудь выражала свою радость. Но, взглянув на это тихое лицо, каждый понимал: вот человек, который чем-то очень, до глубины души утешен.

Галя и тревожилась, и горевала, и радовалась всегда про себя. Какое-то облачко – тень заботы – почти всегда ложилось на ее высокий смуглый лоб. А тут оно растаяло.

Виктор, давно занимал ее и тревожил. Она всегда спешила на помощь – он быстро скисал от неудачи. Теперь она знала: поступок сильного, уверенного в себе человека надолго послужит Виктору. Это будет для него надежная опора, постоянное напоминание: «Я могу. Теперь я знаю, что я могу .»

Заслышав издали машину, я вышел к воротам и удивился: малыши не визжат, не машут из окон, даже не похоже, что в машине ребятня. Мелькнуло лицо Виктора, бледное, застывшее. Я ускорил шаги. Машина остановилась во дворе, из нее почти бесшумно вылезли дети, а чуть погодя – Виктор. Он шел к дому так, словно из него вынули самую главную пружину, – весь обмяк, плечи опустились, движения неуверенные, будто он встал с постели после долгой болезни. Глядя ему вслед, я даже не заметил, как прошел Нариманов, и нагнал его уже у своей двери:

– Что-нибудь случилось?

– Понимаете… – ответил он, глядя куда-то в угол, мимо меня. – Понимаете… ничего не разберу. Он тоже не нашел того дома… А я звонил в пожарное управление… Они вообще утверждают, что в тот день в городе не зарегистрировано ни одного пожара.

– Может быть… может, пожар был в другой день? – с надеждой спросил я.

– В этом районе, на этой улице уже полгода никаких пожаров…

– А может, – продолжал я упрямо, – пожар был такой незначительный, что его не зарегистрировали?

Он по-прежнему смотрел в сторону. Я чувствовал – ему жалко меня. Помолчав, он все-таки сказал:

– Но в письме говорится, что приехала пожарная команда. Значит…

– Значит, пожар был зарегистрирован. Так. Догадались вы по крайней мере захватить письмо? Не копию на машинке, а подлинник?

Нариманов вынул из кармана листок бумаги – видно, уже давно держал его наготове. Я взял листок, достал из ящика стола протокол, который вел Виктор на последнем заседании совета. Я взглянул на письмо, Нариманов раскрыл протокол.

Помолчав, мы посмотрели друг на друга. Письмо было написано сильно измененным почерком. Но характерные хвостики у букв «д» и «у» и закорючка буквы «ц» в письме и протоколе были одинаковые.

Письмо и протокол написаны одной рукой – в этом больше не оставалось сомнения. И я понял, что в глубине души уже догадывался об этом.

Стоя с тем проклятым листком в руках, я думал не столько о Якушеве, сколько о ребятах и Гале. Что я им скажу? Что надо быть подозрительными? Что не следует верить товарищу? И еще: разочарования не прощаешь ни себе, ни тому, в кого верил. Каково же будет сейчас Виктору среди ребят?

Мне ничего не пришлось им рассказывать. Ребята тесным, молчаливым кругом обступили приехавших малышей. К ним подошел Василий Борисович. Наташа, путаясь и спотыкаясь, поведала всем, как они ездили по Красной улице и по соседним тоже и как Нариманов спрашивал про каждый дом: «Этот? Этот? Погляди хорошенько. Ну, вспомнил?» А Витя мотал головой и говорил: «Нет, не этот». А потом сказал: «Я забыл». И тогда Семен Мартынович повез ребят назад в Черешенки. Виктор сказал: «Я не поеду с вами домой». А Нариманов сказал: «Нет, поедешь»…

Никто не кинулся искать Якушева, расспрашивать его – ребята всё поняли, словно были готовы к такому известию. Если бы речь шла не о Якушеве, а о Мите, все тотчас бросились бы к нему, чтобы он объяснил, что стряслось: когда дело касалось Мити, все могли оказаться неправы, но уж он-то был, конечно, прав! А вот тут каждый, не спрашивая, сразу поверил нашему позору.

Когда мы с Наримановым вошли в столовую, все уже были там и все молчали. Виктора, забившегося в какой-то угол потемнее, отыскал и привел Коломыта. Привел, посадил у стены сел рядом – каменный, непреклонный. И во всем его облике сквозит: «Умел нашкодить – умей и ответ держать».

Нариманов сперва поколебался – идти ли? Не свяжет ли он ребят? Тут ведь нужен разговор начистоту, посторонний может помешать. Василий Борисович сказал сурово:

– Вы этому делу не посторонний.

Так все и поняли.

Это было самое тихое и самое гневное собрание, какое только сохранила моя память.

– Мы всё знаем, – сказал Степан Искра, – никого он не спасал. Он сам про себя написал в газету. Это верно?

– Да, это верно.

Снова все замолчали. Каким разным оно бывает, молчание! Оно бывает легким, полным доверия. Но каким ощутимо тяжким оно было сейчас!

– Что же мы решим, ребята? – спросил я.

– Семен Афанасьевич, – сказал Искра, – ну что же тут решать? Объяснять ему – дескать, так не годится? Так он и сам все очень хорошо понимает. Ну что тут решишь? Ты что же, – повернулся он к Якушеву, – ты что, думал – ты для нас нехорош? Тебе показать надо было: вот, мол, я на какое геройство способен?

– Я думаю, – негромко сказала Лида, – надо снять с выставки его сочинение про Шевченко.

Все поглядели на девочку, и на многих лицах проступило недоумение: что за чушь, при чем тут сочинение про Шевченко? И только Митя понял. Он сказал:

– Там эпиграф стоит: «У нас нема зерна неправды за собою»…

– Семен Афанасьевич, – сказал Лира, – а что, статью все равно напишут?

– Наверно, напишут. Да вот спроси товарища корреспондента.

Нариманов посмотрел на Лиру зорко и пристально и тоже сказал:

– Наверно, напишу.

– И скажете все, как есть?

– Да, наверно.

– И скажете, что он из нашего дома?

Нариманов ответил не сразу, словно Толин вопрос застиг его врасплох.

– А ты как думал? – сказал Искра. – Если хвалить, так он из нашего дома, а если ругать, так неизвестно из какого?

– Эх, – горько вырвалось у Лиры, он крепко сжал губы и отвернулся.

– Да, брат, – сказал Василий Борисович. – Ты, может, думал: у нас только то общее, что хорошо? А придется и всякую беду расхлебывать вместе. Как говорится, и радость и горе – всё пополам…

Нариманов поднялся, тяжело опираясь на костыли;

– Ну, всего вам хорошего, ребята. Я поеду.

– Счастливо! – ответил за всех Степан.

– Хочу только сказать вам, – прибавил Нариманов, – добрую славу надо заслужить. Ваш товарищ пока ничего хорошего еще не сделал, а ведь дел кругом немало. Почему же он выбрал такой легкий, такой неверный, такой… позорный путь?

И он вышел. За ним пошли Степан, Лира, кто-то из девочек. Понемногу – собирая книги, негромко переговариваясь – выходили остальные.

И вот столовая опустела. Я один сижу сбоку у стола, Якушев в другом углу, у печки. Сидит неподвижно, точно закоченев, и не поднимает головы.