Надежда Гарнык - Лисье время [litres]

– Хорошо, что у меня подсветка на часах, можно всегда проверить.

Татьяна Михайловна была обрадована, впервые за долгие дни заснула без транквилизаторов, и вот – такой поворот. Теперь придёт милиция, будет опрашивать, надо давать показания. И надо врать. Не дай бог, узнают про детей. Наверняка кто-то видел, не может быть, чтобы никто. Ночь была тёмная – это очень повезло, на руку. О том, почему вдруг Вадим оказался у вольеров, Татьяна Михайловна боялась даже думать, потому что тогда получается, что дочь ей врала. Но Татьяна Михайловна верила Зое, хотела верить. Зо не была честной, принципиальной, она врала, если дело касалось её личной жизни, достаточно бурной, по мнению Татьяны Михайловны, для 16-летней старшеклассницы. Но в остальном мать не могла пожаловаться на неискренность дочери, да и повода не было врать, во всяком случае, с ходу Татьяна Михайловна припомнить что-либо не могла. Но освобождение лис, если всё пошло не так, – весомый повод для вранья. Тут надо смотреть за поведением, за мимикой – но ничего настораживающего Татьяна Михайловна при разговоре с дочерью не заметила: она была очень довольна, что всё прошло гладко, что лисы «попрощались» с ней, что узнали, ни одного отведённого взгляда, ни одной паузы, спокойный рассказ, Зо вообще была не очень эмоциональна. Она никогда не кричала, не ликовала, как, например, комсорг Галя Клайда. Зоя – всегда ровная, с негромким голосом – всё как и у самой Татьяны Михайловны. Материнским чутьём Татьяна Михайловна ощущала: Зо сказала правду, а потом произошло что-то непредвиденное. Ясно, что Вадим встал и решил выйти, Татьяна Михайловна припомнила: он утверждал, что ночью старается не выходить из домика, только если покормить немного особо орущих особей «лисьего пола», как он шутил: чем больше он пил, тем нелепее становились его шуточки. Но в ту ночь лисы убежали, было тихо, поэтому Вадим по своей воле ни за что бы не вышел. Однако же его нашли у вольеров… Татьяна Михайловна пребывала пока ещё в прострации, в отупении, мысли путались, выдавая ассоциативные воспоминания (что вижу, о том вспоминаю), но моросящий дождь сделал своё освежающее дело, да и ветер обдувал хорошо, колко, его резкие порывы, то и дело подкашивающие мелкие потоки, как бы говорили: очнись, Танечка, жизнь продолжается! Боня и Борис носились в поисках мышей и землероек, взвизгивали, если кололись об острые пики прошлогодней травы. Татьяна Михайловна по привычке всё вспоминала, анализировала, всё рассуждала – обдумывала, как вести себя в милиции. Она и не заметила, как пошла не по тропинке, а по целине, она шла и шла за собаками и подошла уже к полесью, туда, где начинался берег Рябушки. Вдруг собаки рванули к ней, начали скулить, она быстро прищёлкнула застёжку поводков, взяла собак на руки. Обычно собаки пугались коршунов, но те не летают в дождливую погоду. Татьяна Михайловна посмотрела на кусты полесья и обомлела – из кустов на неё смотрел Канадец. Он был промокший, с опущенным хвостом. Собаки взвизгивали, скулили, рычали, но Татьяна Михайловна как зачарованная пошла к лисе, к самой неизученной, самой несчастной своей лисе. Канадец вряд ли видел её чётко – но он слышал её, чуял. Так и есть! Ветер дует на запад, в полесье. Учуял! Она подошла, всячески успокаивая собак, руки устали: в руках был ещё и закрытый зонтик. Канадец приветствовал звонким пронзительным криком пушную фею, Боня и Борис притихли, затаились как зайцы, только сердца их стучали ксилофонными молоточками, часто-часто.

Канадец задвигался.

– Ты смотри, промок, горе моё. Да тебя подстрелить в два счёта, ищи, дорогой, нору, любимый мой, ищи, иначе пропадёшь. Выгони какого-нибудь противного барсука. Лишь бы не бешеный оказался. А то новость на прошлой неделе появилась. Где-то неподалёку барсук двухлетнего ребёнка чуть не загрыз прямо на дачном участке. А так – шевелись, суетись, милок. Иначе – крышка. А это ты зря – весь мокрый.

Канадец показывал клыки. Татьяна Михайловна знала – так улыбается лиса. Здесь, в полесье, а не в вольере, Татьяна Михайловна впервые заметила, какой он крупный. А ведь её крестовки были крупнее Канадца, выше. «Страшные животные, – пронеслось у Татьяны Михайловны в голове, – с ними обычная лиса может и не сладить. Волк, конечно, сожрёт и не подавится, он сильнее, но силу можно наработать, жаль, сожрут нашего Канадца раньше или подстрелят раньше, чем он нориться научится». Канадец как будто прочитал мысли Татьяны Михайловны, повернулся к ней хвостом, обиделся.

– Батюшки! Хвост! Милый ты мой!

Хвост у Канадца был перевязан проволокой – вот почему он волочился.

– Подойди сюда! Сниму! – волновалась Татьяна Михайловна.

Она спустила на землю перепуганных дрожащих собак, те заскулили от безысходности.

– Не съест вас лиса, она таких, как вы, попрошаек-хулиганов, не уважает, да, дорогой мой, любимый? – Татьяна Михайловна с самого начала общалась с племенными самцами, как с любимыми мужчинами, это вошло у неё в привычку. – Ну подойди!

Канадец аллюром приблизился к Татьяне Михайловне. Она подняла его хвост – кончик сантиметров на пять пережимала проволока и была перекручена несколько раз. Так обычно «штопал» сетку вольеров Вадим.

– Зачем он «прищемил» тебе хвост? Что это такое?

Канадец стал голосить, жаловаться. Боня и Борис вжались в траву.

«Значит, он готовил их к притравочной, знал давно, то-то он злорадно ухмылялся, в последнее время стал более уверенным, наглым», – злилась опустошённая пушная фея. «Сильную приманку», то есть животное, которое может дать отпор даже своре, на притравочной станции во время схватки сажали на поводок, проводящий электричество. Если зверь побеждал или сильно ранил собаку, то его убивали током во время единоборства. На убитую тушку тоже могли послать электросигнал, чтобы молодой звериный охотник знал: жертву нельзя больше трогать, она – хозяина. Проволока – это приговор. Вадим, как помощник палача, заранее «кольцевал» сильных самцов, чтобы «тёмные» охотники, хозяева притравочной станции, отличали опасных жертв…

Канадец поднял переднюю лапу, Татьяна Михайловна часто осматривала лапы – ведь от размера подушечки и пальцев зависит рост. Лисы с крупными подушечками всегда сами крупные.

– Что ты, дорогой? Что там у тебя? Поранился? Ну покажи лапку, подраночек ты мой, страдалец…

Подушка была почти голая, она только к осени после линьки станет волосяной, скрыв когтистые пальцы. Под когтями что-то набилось, что-то кроме почвы и травы… Татьяна Михайловна подняла жёсткую прошлогоднюю травинку репья или какого-то ещё крупного растения, поковыряла под одним когтем, потом под другим, растёрла «добро» на ладони, полезла за очечником, надела очки, пригляделась… Руки её затряслись, она достала лупу – увеличительное стекло всегда было при ней, в питомниках она рассматривала волос лисицы тут же, у вольера, не носить же с собой микроскоп. Под лупой ясно были видны нитки и даже малюсенький клочок ткани. Татьяна Михайловна выковыряла почву и «грязь» из-под всех когтей, сделала скребки с подушечек, достала сложенный множество раз пакетик, так что он походил сначала на маленький квадратик, положила эти «находки» в него, посмотрела на свет, растёрла. Содержимое можно было принять за сваленные вместе короткие ниточки, но Татьяна Михайловна уже разглядела – это была ткань, серая ткань с телогрейки Вадима.